История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей - Иштван Фекете

Откинувшись, как обычно, на спинку стула, он застывшим мечтательным взглядом смотрел на паутину, тонкими нитями лепившуюся в углу потолка.

— Сегодня она не придет, — сказал хрипло один из нас. — Она пошла в кино.

Мы уставились в свои чашки и затаили дыхание.

— Не верю, — сказал тихо врун и встал. — Я должен ее увидеть. Где она?

Получив ответ, он натянул на себя выцветшее пальто и ушел.

Я догнал его уже на углу проспекта Ракоци. Мы остановились на улице Дохань, где был выход из кинематографа. Я натянул на уши шапку и, сложив ладони, согревал их горячим дыханием. Он стоял прямой, невысокий и не отрываясь смотрел на дверь. Ровно в десять веселая, шумная толпа высыпала на улицу, неся с собой волнение, навеянное кино.

Девочка шла в толпе. Одной рукой она цепко ухватилась за зимнее прекрасно сшитое пальто молодого человека, другой, смеясь, поправляла на голове капюшон.

Мы провожали их взглядом до Кёрута, пока они не исчезли из наших глаз. Потом молча, без цели бродили по городу.

Была поздняя ночь, когда он остановился на середине моста и, облокотившись на парапет, долго смотрел на ледоход.

Я стоял рядом. Ночной полицейский подозрительно оглядел нас из-под запорошенного снегом кивера и неторопливо зашагал к Буде.

Наконец он заговорил, впервые за этот вечер:

— Вот видишь, она не может дождаться весны. Какая глупость! Ведь это будет недолго. А она не знает. Завтра площадь уже зацветет, утонет в густой зелени кустов. Ледяная корка оттает и на ее сердце тоже. Тогда она придет — ко мне, на нашу скамью, и станет плакать. Но я уже ей ничего не расскажу. Она больше мне не нужна, никогда.

Он резко тряхнул головой, так что с шапки его сорвался комочек снега, и мы отправились по домам. Проходили вечера, мы ждали его, но больше он не пришел.

Потом все в мире смешалось, и жестокий кулак войны отторгнул от нас нашу площадь и отнял юность.

На днях, спускаясь к автобусной остановке по одной из крутых будайских улиц, я заглянул через чью-то ограду и неожиданно увидел ее, девочку. Она недоверчиво смотрела на разглядывающего ее незнакомца, потом вдруг узнала, смеясь, подбежала к калитке, схватила меня за руки и втащила в сад. Мы уселись в пестрые садовые кресла, и она с гордостью показала мне своего малыша, игравшего неподалеку, в тени розовых кустов.

Она сообщила, что замужем, счастлива, домик в саду их собственный, недавно она купила холодильник, потому что продавец льда никогда не поднимается сюда, на крутизну.

Потом мы начали вспоминать. Перебрали нашу старую компанию, выяснили, кто жив, кого уже нет и кто кем стал.

— Врун? — сказала она, задумавшись. — Я о нем ничего не знаю. Может быть, умер. — С милой гримаской, смеясь, она отогнала от лица муху.

Глядя вслед улетевшей мухе, я тихо сказал:

— Это была великая любовь, и все мы думали, что она до могилы.

Она засмеялась так звонко и весело, словно услышала необыкновенную шутку.

— Это была великая чепуха! Какими глупыми бываем мы в детстве! Нет, я не думаю, что он жив. Конечно, нет. Какой-то он был не от мира сего. Бедняга. С его глупыми, ничтожными выдумками.

Растопырив розовые пальчики, сердясь на оцарапавший его шип, к нам подбежал ее сынишка. Он горько плакал на коленях у матери, а она, успокаивая, прижимала его к себе и короткими поцелуями осыпала круглую головенку.

— Расскажи! — всхлипывая, просил ребенок. — Поинтереснее расскажи, чтоб перестал болеть пальчик.

Нежно укачивая его, она стала рассказывать:

— Давным-давно, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звездочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по темному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад…

Перевод Е. Терновской

Тибор Череш

Нужно ли скрывать…

— Брошусь в Дунай! — причитает девушка с большим животом, сидящая у окна вагона.

— До Дуная-то далеко!

— Броситься ты, пожалуй, сможешь только на перину[52]. Хи-хи-хи!

— Ну, смеяться тут не над чем. Это ей урок на всю жизнь.

— С каждой может случиться. С девицами это бывает…

— Несчастная я теперь на всю жизнь!

— Да уж какое тут счастье!

— Ладно языками-то чесать! Ей теперь каково…

Медленно едет поезд по вытянутой, как шнур, вдоль берега Тисы железной дороге. Останавливается на каждом полустанке — такой уж поезд!

Купе с простыми деревянными скамьями забито людьми, по преимуществу женщинами, наполнено негромким говором, табачным дымом, запахом чеснока и крепкими словечками, сдабривающими речь.

Вокруг девушки, горько плачущей у окна, расположились пожилые женщины, а напротив нее сидит совсем древняя старуха.

Девушка плачет, и при рыданиях колышется ее живот; мать везет ее домой из города, из Будапешта. А девушка, рыдая, повторяет вновь и вновь, что со стыда наложит на себя руки. Потому что если не покончит с собой, то навсегда останется несчастной.

Рядом с ней сидит мать и тихо гладит, успокаивает ее.

Любопытные, заглядывающие из соседнего купе и от скуки прислушивающиеся к разговору, постепенно расходятся по своим местам.

И тут заговорила древняя старуха, сидевшая напротив девушки:

— Не печалься, милочка. (Девушка продолжала плакать, почти не обращая на нее внимания.) Все еще может хорошо обернуться, если сама знаешь, в чем ошиблась, и если сможешь признаться в этом тому, кто того заслужит.

Старуха говорила медленно, ясно выговаривая слова, и каждое слово прочно оседало в памяти.

— Признаться? — удивленно вскинула голову девушка и даже перестала плакать.

— Именно…

— Признаться? — повторила девушка, с сухими уже глазами, видимо, испугавшись этой мысли. — Но кому?

— Кому? Да ему, настоящему. Который еще будет.

— Настоящему? — тихо проговорила девушка, и похоже было, что она уже начинает понимать: тот, кто ее бросил в таком положении, был ненастоящий. Она в страхе поежилась.

— Рассказать другому мужчине, что произошло? Ну уж нет! Вы не представляете себе, что это такое! Да он и слушать не станет! Ой, боже мой, пропала я! Не найти мне такого мужчину! — После этих слов, сказанных тихим голосом, она вновь громко разрыдалась.

Женщины, соглашаясь с нею, закивали головами — мол, сущую правду говорит девушка — и решили дать ей выплакаться. Немного погодя и старуха выразила свое согласие:

— И то правда, страшно признаться. А только порядочная девушка не сможет умолчать об этом, даже если тот, кому она признается, после этого и отвернется от нее.

Потом она лукаво, по-старушечьи подмигнула и сделала знак рукой, приглашая слушать; женщины теснее придвинулись к ней.

— Когда-то и со мной случился грех. И я тоже хотела скрыть его. Но только долго молчать нельзя. Если что, то лучше скорее отделаться от парня. А потом появился такой человек, о котором я сразу подумала, что он будет очень меня любить. И от него я уже не смогла быстро отделаться. Его звали Петером. Был он порядком молчалив, широк в плечах, а лицом рябоват.

Так вот этот Петер на третьей встрече (а встречались мы по воскресеньям) вдруг обнял меня за плечи и привлек к себе. У меня аж дыхание перехватило, так как я в тот же миг поняла, что либо я ему сейчас расскажу свою тайну, либо мы никогда больше не встретимся. А встретиться-то хотелось. Словом, так или иначе, а жизнь все равно пойдет по-другому. Я оттолкнула его от себя и поспешно заговорила: «Не прикасайтесь ко мне! Даже пальцем меня не троньте. Не разрешаю! Не думайте, что за кружева боюсь — черт с ними! Да ничего с ними и не случится. Просто я не хочу этого. Ну вот, теперь вы обиделись… Ведь правда? Но сказала я так не для того, чтобы вас обидеть; а для того, чтобы знали, что меня уже обнимали за плечи и ласкали. Да-да. Но только это не всегда приносит радость. А когда приносит — это мне неведомо. Это вы должны знать, Петер…

В прошлый раз вы сказали, что я „гожусь в жены“. А потом посмотрели на меня и даже руку слегка пожали. Тогда я подумала, что вы полюбили меня, только слов найти не можете. И мне так приятно было. И я тогда же подумала, что должна рассказать вам свою жизнь, чтобы вы потом, не дай бог… Ведь вы обо мне и так все узнаете. Тогда уж лучше я сама расскажу…

Не думайте, что я легкомысленная, ветреная девица. Просто я люблю повеселиться и не люблю, когда кому-то со мной скучно. У вас, к примеру, очень печальные глаза, и все же мне как раз это в вас больше всего и нравится. Как они выглядывают из-под густых бровей! Ой, и чего это я в лицо вас хвалю?! Потому что похвала в лицо одинаково нехороша и для того, кто говорит, и для того, кому говорят».

Петер взглянул на меня так, будто и впрямь поверил, что он красавец.