«Нагим пришел я...» - Дэвид Вейс

Лондон показался Огюсту мрачным городом, но ему понравились его прочные здания, обилие камня, многочисленные образцы готической архитектуры. Он немедленно отправился в Британский музей, горя желанием увидеть эллинские мраморы.

Его пленили гравюры Легро. Легро, завоевавший репутацию прекрасного гравера, несколько дней знакомил Огюста с искусством гравирования сухой иглой. Огюсту очень понравился этот процесс: в лучших образцах изображение получалось ясным, выразительным и точным. Напоминало резьбу по камню, но рисунок более изощренный, утонченный, нежный, Огюст быстро овладел этим искусством.

Наибольшее внимание на открытии выставки привлекли две скульптуры Родена, хотя экспонировалось еще двадцать произведений других авторов. Огюст узнал, что «Беллона» была продана за две тысячи четыреста франков – вдвое больше, чем он за нее получил. Значит, его работы уже приносят прибыль – эта мысль его поразила, Он понимал, что следует возмутиться, но печальный пример Моне напоминал, как опасно впадать в бесплодную жалость к себе. «Человек со сломанным носом» – его выставил Буше – не был предназначен для продажи. Он понял: Буше выставил скульптуру, чтобы его, Огюста, произведения стали известны в Англии.

По английскому обычаю, выставка закончилась чаем. Огюст был представлен нескольким писателям, желавшим с ним познакомиться. Он почувствовал себя свободнее, робость прошла. Он, правда, предпочел бы выпить вина, и Легро, пригласивший писателей, извинился перед ним за чай, но теплота, с какой его принимали писатели, искупала все.

Вильям Эрнест Хэнли – живой, энергичный рыжебородый, как Огюст, большеголовый и с резкими чертами лица; Роберт Льюис Стивенсон – очень болезненный и бледный; Роберт Браунинг – пожилой, с утонченными манерами[76]. Они говорили, что им понравились его скульптуры. Но Огюст был не во всем согласен с их суждениями.

Браунинг рассуждал о сходстве его скульптур с классической античностью; Стивенсон был очарован их поэтичностью, но больше всего Огюста тронуло восторженное отношение Хэнли. Хэнли был взволнован жизненностью и выразительностью бюстов.

«В какой-то степени, – подумал Огюст, – это характерно и для произведений самого писателя».

Хэнли, у которого была ампутирована нога, два года пролежавший в больнице с костным туберкулезом, часто смеялся, любил крепкое словцо и все приглашал Огюста прогуляться по Сент-Джеймскому парку – сегодня, в первый ясный день, выдавшийся в Лондоне за много недель, парк благоухал. Легро, выполнив свой долг, расстался с ними у дверей галереи, а Стивенсон и Браунинг последовали за Хэнли и французским гостем.

Хэнли заявил:

– Роден, вы похожи на пирата. Мне это нравится.

– Это верно, – сказал Браунинг.

Стивенсон кивнул в знак согласия. А Хэнли и Огюст понимающе улыбнулись друг другу, словно члены тайной секты. Браунинг хмурился, казалось, он был недоволен тем, что остался в стороне, а мысли Стивенсона витали где-то – он любовался природой. Хэнли, хотя и сильно хромал, упрямо не хотел показывать усталость и тянул их все дальше и дальше. Стивенсон и Браунинг извинились и распрощались, а Хэнли привел Огюста к Парламентской площади, показал ему здание Парламента и Вестминстерское аббатство.

– Палате общин всего около тридцати лет, – объяснял Хэнли, – но аббатство даже старше, чем Нотр-Дам.

Огюст одобрительно кивнул; здания произвели на него глубокое впечатление.

– Я считаю эти здания жемчужинами английского искусства.

Огюст согласился. А когда обнаружилось, что оба они одинаково восхищаются готической архитектурой, то поняли, что их первое впечатление оказалось правильным – вкусы их совпадали. Они подружились и дали слово писать друг другу и повидаться при первой возможности.

7

Турке пришел посмотреть на «Врата ада». Он был вежлив, но это не предвещало ничего хорошего. Пожимая плечами, помощник министра говорил:

– Меня очень огорчает, мосье Роден, вы так много уже сделали, но Адам и Ева на верхушке – не то, о чем мы договаривались. Это не Данте.

Огюст заспорил было, но Турке учтивым тоном сказал:

– Мы удовлетворены качеством работы. – И уже более твердо напомнил ему, что в их соглашении обусловлено придерживаться темы «Божественной комедии».

– Мой дорогой мэтр, – добавил Турке, – мы полностью полагаемся на ваш вкус, высоко ценим его, но Адам и Ева здесь неуместны.

– Почему?

– Просто мы предпочитаем держаться подальше от религии. Это слишком по-библейски… – Турке замолчал, сообразив, что разумнее не договаривать.

– Вы не узнаете в них нас самих? – Нас самих?

– Мы ведь потомки Адама и Евы.

– Возможно. Но я предпочел бы оставить этот вопрос теологам. Так вот, если вы сможете поставить вверху «Врат» Данте…

Огюст сказал кратко:

– Я сделаю все, как надо.

Турке заговорил о Делакруа и Энгре:

– Оба они большие художники, гордость французского искусства. Взгляды их резко расходились: один выступал за новое в искусстве, другой – за воскрешение старых традиций. Но, в сущности, оба ратовали за одно и то же.

Турке улыбнулся с видом заговорщика, и Огюст понял, что наткнулся на каменную стену и спорить бесполезно. Помощник министра был неумолим, и от вежливости его становилось не по себе.

– «Врата» не должны утратить духа произведения Данте, его силы, поэтичности. Мы в министерстве будем глубоко разочарованы, если вы лишитесь заказа и…

– Возвратите деньги, – добавил Огюст.

– Как раз этого нам хотелось бы избежать. – Взгляд Турке выражал сожаление.

– Когда я получу следующую сумму?

– Вы готовы принять инспектора из Школы изящных искусств?

– А почему бы нет?

– Это не совсем благоразумно. – Турке говорил мягким, вкрадчивым тоном. Он старался быть как можно любезней. – У вас выдающийся талант, мэтр, было бы жаль испортить дело поспешностью. Почему бы вам не сделать «Адама и Еву» отдельным произведением для собственного удовольствия?

«Адам и Ева» были сняты с «Врат». Огюст понял, что так лучше, но Турке не переставал его возмущать.

Он оставил на несколько дней «Врата» и занялся «Евой» в человеческий рост, по которой хотел сделать фигуру поменьше для Лекока. Он заставил Лизу ходить по мастерской и изучал ее тело. Когда каждая деталь запечатлелась у него в памяти – широкие бедра, полные ноги, трепетные груди, – когда убедился, что она держится совсем непринужденно, он начал лепить. Быстро схватил пропорции ее пышной фигуры, но не решил, какую ей придать позу. Он попросил Лизу остановиться, и на лице ее вдруг появилось непонятное беспокойство. Огюст удивился: Лиза не отличалась застенчивостью. Он провел рукой по животу, проверяя, правильно ли передал его округлость, – рукам он доверял больше всего, – и тут она инстинктивно стыдливым жестом прикрыла лицо и грудь.