Протопоп Аввакум. Жизнь за веру - Кирилл Кожурин

В Москве после ссылки Аввакума в защиту старой веры открыто выступила боярыня Морозова. «Она же, Феодосья, — вспоминал Аввакум, — прилежаше о благочестии и бравшеся с еретики мужественне, собираше бо други моя тайно в келью к… нищему Феодоту Стефанову и писавше выписки на ересь никониянскую, готовляше бо ожидающе собора праваго». Укрепляясь в вере, боярыня всё чаще уклонялась от богослужений в придворных храмах, где она должна была присутствовать в соответствии с придворным этикетом. Старалась она реже бывать и при царском дворе. Это не могло не бросаться в глаза, и о симпатиях боярыни к старой вере скоро становится известно царю (не в последнюю очередь благодаря её родственникам Ртищевым). Осенью 1664 года Алексей Михайлович присылает к ней для уговоров архимандрита Чудова монастыря Иоакима (будущего патриарха) и ключаря Петра, дабы «развратить от правоверия» упрямую боярыню. Аввакум вспоминал, как боярыня Морозова бранилась с Иоакимом: «Скажите царю Алексею: почто-де отец твой, царь Михайло, так веровал, яко же и мы? Аще я достойна озлоблению, — извергни тело отцово из гроба и предай его, проклявше, псом на снедь». Уговоры царских посланцев оказались напрасны, и тогда власти решили действовать иначе: летом 1665 года у Морозовой отобрали половину её вотчин. Однако физически расправиться с такой близкой к царской семье и родовитой боярыней пока опасались.

Менее щепетильны были власти по отношению к прочим «церковным мятежникам». Уже в ноябре 1665 года из Сибири в Москву привезли более десятка вождей сопротивления во главе с иереем Лазарем. Некоторых в ожидании предстоящего собора сразу же сослали на Север — из Мезени их было легче и быстрее привезти на соборный суд. В декабре арестовали диакона Феодора и попа Никиту Добрынина. Других «церковных мятежников» — в их числе игумена Сергия Салтыкова, соловецкого старца Герасима Фирсова, архимандрита Антония, юродивых Авраамия, Феодора и Киприана — задержали и посадили под наблюдение. В августе 1665 года в Вологду сослали и старика Неронова. Одному игумену Досифею, всегда осторожному и неуловимому, удалось избежать ареста и скрыться.

Новые гонения вызвали глубокое уныние у многих московских защитников старой веры, оказавшихся без духовного руководительства. «Раздались в их среде жалобы на Аввакума, что он только вредит общему делу, дразня еретиков; некоторые, наиболее раздражённые, даже говорили и писали самому протопопу, что лучше было бы ему умереть в Даурии, чем приезжать в Москву. В виду такого настроения товарищей Аввакуму приходилось одновременно и возбуждать в них большую смелость и ревность к защите своего дела, и оправдывать перед ними свои личные действия…» (Мякотин). С этой целью он отправляет в Москву послание «Игумену Феоктисту и всей братии». С удивительным смирением и любовью возражает он на гневные обвинения своих братьев по вере:

«Я, протопоп Аввакум, пред Богом и пред вами согрешил и истинну повредил: простите мя, безумнаго и нерассудного, имущаго ревность Божию не по разуму. Глаголете ми, яко мною вредится истинна и лутче бы мне умереть в Даурах, а нежели бы мне быть у вас на Москве. И то, отче, не моею волею, но Божиею до сего времени живу. А что я на Москве гной росшевелил и еретиков раздразнил своим приездом из Даур: и я в Москву приехал прошлаго году не самозван, но взыскан благочестивым царем и привезен по грамотам. Уш-то мне так Бог изволил быть у вас на Москве. Не кручиньтеся на меня Господа ради, что моего ради приезда стражете».

Вместе с тем Аввакум подбадривает своих единомышленников, убеждая их не бояться человеческого суда и телесной смерти и предостерегая от впадения в дьявольские сети.

«Аще Бог по нас, кто на ны? Кто поемлет на избранныя Божия? Бог оправдаяй и кто осуждаяй? Христос Исус умерый, паче ж и воскресый, Иже и проповедует о нас. Отче, что ты страшлив? Феоктист, что ты опечалился? Аще не днесь, умрем же всяко. Не малодушствуй, понеже наша брань несть к крови и плоти. А что на тебя дивих? Не видишь, глаза у тебя худы. Рече Господь: “ходяй во тьме не весть, камо грядет”. Не забреди, брате, со слепых тех к Никону в горькой Сион! Не сделай беды, да не погибнем зле! Около Воскресенскова [57] ров велик и глубок выкопан, прознаменует ад: блюдися, да не ввалисся, и многих да не погубиши. Я-су право, блюдуся горькаго того Сиона, понеж в нем не сладки песни поет дщи Вавилоня, окаянная! Расширила и народила выблядков Родиона и Ивана и иных душепагубных волков, и оне пожирают стадо Христово зле. И я, отче Феоктисте, видя их, хищников, ловящих овец Христовых, не умолчал ему, Родиону, и Ивану и начальнику их Илариону, понеж возбудил вас, рабов Христовых, приездом своим. А аще бы нам умолчать, камение возопиет [58]. И ты не кручинься на меня, миленькой! Я поехал от вас с Москвы паки по городом и по весем словесныя рыбы промышлять: а вы там бегайте от никониян! Поминайте реченное: “не бойся, малое Мое стадо, яко Отец Мой благоизволи вам дати Царство” [59]».

В заключение Аввакум просит Феоктиста писать ему о московской жизни, о своих друзьях, единомышленниках и даже о недругах («отпиши ко мне, как живут отщипенцы, блядины дети, новые унияты, кои в рогах ходят»). Просит «не досаждать» только одним: не писать ничего о старце Григории — Иоанне Неронове. Протопоп Аввакум весьма болезненно переживал малодушие своего старого друга и наставника («грех ради моих в сложении перстов малодушствует»), но при этом не смел его осуждать: «не могут мои уши слышать о нем хульных глагол ни от ангела». Дальнейшая судьба Неронова была трагична. Отправленный под «строгий начал» в Иосифов Волоколамский монастырь, он вынужден был на Соборе 1666–1667 годов принести покаяние и отречься от дела, за которое боролся и страдал всю свою жизнь. Впоследствии его поставили архимандритом Данилова монастыря в Переяславле-Залесском и даже разрешили служить по старым книгам. Там он в самом начале 1670 года и скончался…

1666-й

Ты была Христова

До шездесят шестова…

Наступил роковой 1666 год… В Москве полным ходом шла подготовка к церковному собору. О необходимости такого собора говорили как сторонники никоновских новин, так и их оппоненты. Рядовое духовенство в массе своей не желало принимать реформы, а те, кто вынужден был служить по-новому, переучивался с трудом и нехотя. В результате в богослужебной практике того времени царил полный хаос. Эту богослужебную какофонию ярко изобразил в своей челобитной к царю священник Никита Добрынин: