Черные Мантии - Поль Феваль

– Амедей, – не стерпел наконец Эшалот, – ты мне заплатишь за эту паскудную каверзу… Тихо, Саладен, мушонок!

– Успокойся, старик, – ласково отвечал ему Симилор, – тут какое-то недоразумение, надо выяснить. Нет никакой обиды в том, – важным тоном произнес он, обращаясь к весельчакам, – что я явился к вам не один, а с другом: он согласен исполнять ваши тайные поручения за ту же, что и я, цену. Много мы не запрашиваем, хотя сами понимаете, что не ради удовольствия соглашаешься проливать кровь своего ближнего, тем более что ни разу еще этой самой крови не проливал…

– Бесподобно! – плакал от радости Морис.

– Идеально, прямо-таки идеально! – восторженно вторил ему Этьен.

– Однако смешить вас мы не нанимались, – начал выходить из терпения Симилор, чьи щеки подернулись легкой краской, – за такие оскорбления проучивают.

– Послушайте, вы, – обиженно взревел Эшалот, – ручки у вас беленькие, да в карманах, видать, пустовато, сейчас я с вами, желторотыми, поговорю, хотите на улице, хотите здесь!

С этими словами он сбросил со спины Саладена и, прислонив его к стулу, энергично хлопнул об пол руками, взбив целую тучу пыли. Позой он напоминал разъяренного льва, изготовившегося к прыжку, но, к счастью, Симилору удалось его придержать.

– Зря ты так распаляешься, – шепнул он на ухо компаньону. – Молодчики с крючка не сорвутся: все их гнусные секреты у нас в руках.

Тем временем Саладен, проснувшийся от толчка, задал отчаянного ревака, который подействовал на его приемного родителя как клич боевой трубы.

– Пора с этими барчуками покончить! – рычал Эшалот, отбиваясь от Симилора.

Морис еще продолжал хохотать, и весьма нахально, но трусоватый Этьен уже пятился от греха подальше к дальнему углу стола, и неизвестно, каким трагическим исходом завершилась бы столь весело начатая сцена, если бы приход нового персонажа резко не изменил ситуацию.

Дверь распахнулась настежь, и на пороге показался крепкого сложения мужчина с лицом сумрачным и холодным. Четыре изумленных голоса выкрикнули одновременно имя господина Брюно. Новый посетитель отвесил учтивый поклон хозяевам, а гостям перстом указал через свое плечо дорогу к лестнице. Эшалот и Симилор было заколебались, но быстро опустили глаза под тяжелым взором господина Брюно и пошли прочь, не промолвив ни единого слова.

– Вы тут кое-что позабыли! – крикнул им вслед вновь прибывший, ногой указывая на дитя любви, катавшееся по полу в своих лохмотьях.

Эшалот вернулся, подхватил малыша на руки и бегом умчался из комнаты.

– Попрошайки! – беззлобно аттестовал господин Брюно изгнанных чудаков. – Редкостные дуроломы.

Медленным взором он оглядел бедную обстановку, словно производя в уме инвентаризацию мебели, после чего глаза его остановились на одном из свободных стульев.

– Присаживайтесь, сосед, если угодно, – поспешно произнес Этьен. – Неужели уже подошел срок платежа?

Морис добавил тоном почти вызывающим:

– Я и не подозревал, что мы состоим в отношениях коротких и позволяющих входить друг к другу без стука.

Господин Брюно не ответил и продолжал изучать стул.

– Я знаю много всяких историй, – наконец вымолвил он вполголоса.

Друзья удивленно переглянулись.

– Срок платежа, – неспешно продолжал он, – наступит только в конце ноября. Времени предостаточно. А господин Мишель разве не тут проживает?

– Он проживает в соседней комнате, – ответил Этьен.

Испытующий взгляд Мориса натолкнулся на непроницаемые тускловатые зрачки гостя.

– Что-то давненько вы не продавали одежды, – заметил господин Брюно. – Я все еще занимаюсь скупкой.

Затем, вроде бы совсем не в строку, добавил:

– Любопытные же вещи обнаруживаются иногда в карманах старых костюмов… Я скопил ворох всяких историй…

Он двинулся по направлению к облюбованному стулу и по пути повторил:

– Целый ворох!

– И для того чтобы поведать нам эти истории… – начал Морис.

Господин Брюно прервал его довольно бесцеремонно:

– Значит, господина Мишеля нет дома?

– Вы же видите, – сухо ответил Морис.

Этьен, целиком поглощенный мыслями о театре, прикидывал, куда можно вставить этого типа.

– И возвращается он не рано? – спросил господин Брюно.

– Не рано.

– Я так и думал… Да, а покидает дом спозаранку. Ради собственного удовольствия такую жизнь не ведут.

Он вынул из кармана большой носовой платок в клетку и, смахивая пыль со стула, продолжал говорить, обращаясь на сей раз к Морису:

– Вам хочется завести со мной ссору, дорогой сосед. Напрасно. Я неплохой физиономист и угадываю в вас доброе сердце. Оба вы еще слишком молоды… Ну и ну, – прервал он свою речь, отряхивая платок, – сколько же у вас накопилось пыли! Прислуга сюда не заходит? Нет… Ах, да, я совсем позабыл, что в горничных у вас подвизается Симилор и только добавляет грязи.

Он уселся наконец с большими предосторожностями, явно не доверяя прочности избранного седалища.

Следует заметить, что все его действия и слова были размеренны, спокойны, миролюбивы, гостя никак нельзя было заподозрить в преднамеренной дерзости. Этьен, пожалуй, был прав: этот господин мог называться типом, хотя первый взгляд не обнаруживал в нем ничего примечательного. И по костюму, и по манерам его можно было принять за мелкого буржуа, еще не успевшего отесаться, или за ремесленника, уже начавшего откладывать деньжата про черный день. Впрочем, род его занятий вполне соответствовал внешнему виду: он перепродавал одежду, слегка маклачил, занимался учетом векселей. Это был человек зрелых лет, среднего роста, несколько нескладный, но крепка скроенный. Его флегматичное лицо имело незлобивое выражение и вызывало мысль о растительном существовании. В целом он производил впечатление очень определенное, без прекословии вписываясь в ту категорию парижан, которую романтики окрестили презрительным словом «лавочники».

Видели вы, как цветут очаровательные монстры, называемые орхидеями? Среди неисчислимого множества этих капризов природы невозможно встретить двух похожих фантазий; они могут зацвести в расщепе старого дерева, могут свеситься с потолка мохнатой гирляндой. Точно так же обстоит дело и со многими обитателями Парижа – приняв самые невероятные обличья, они прямо-таки кишат вокруг нас, но настолько близко, что их просто перестаешь замечать. Каждый раз, как мы выводим на сцену Эшалота и Симилора, нас охватывает изумление: ведь эти олухи царя небесного, эти тертые калачи, выпеченные в парижской печке, ибо нигде больше не найдешь этакого фигурного выгиба, свободно разгуливают по парижским улицам, и никто на них не обращает никакого внимания!