Исаак Лакедем - Александр Дюма

Едва я произнес эти слова, гробница слегка содрогнулась и, хотя я не заметил, чтобы камни разошлись, из склепа вышел прекрасный молодой человек двадцати шести — двадцати восьми лет, ростом выше обычных смертных, с благоухающими волосами, стянутыми на лбу расшитой золотом пурпурной тесьмой. Одет он был в боевые доспехи на фессалийский манер, на поясе у него был меч, в руках он держал два копья с железными позолоченными наконечниками. Гомер живописал его весьма красноречиво, но я нашел его еще прекраснее, нежели в Гомеровом описании… При виде его я отступил на шаг, пораженный восхищением и страхом, но он обратился ко мне с прекрасной, почти женственной улыбкой и произнес:

«Аполлоний, ничего не страшись, ибо ты любим богами. Я с удовольствием лицезрею тебя, так как уже давно предупрежден о твоем приходе. А посему я дожидался тебя, чтобы возвестить через тебя фессалийцам, что сожалею об их небрежении: жертвы мне приносят теперь не они, а те самые троянцы, которые из-за меня недосчитались стольких храбрых мужей. Впрочем, справедливо и то, что во всех концах земли стали меньше ублажать жертвами наших богов, и храмы год от года пустеют. Воистину, молитвы и воскурения все реже обращаются к Олимпу. Может, на небе или на земле готовятся какие-то важные перемены. Но как бы то ни было, прошу, отправляйся в Фессалию и скажи местным жителям: если они не желают пожинать плоды моей ярости, им следует истовее хранить память обо мне!»

«Подчиняюсь, божественный Ахилл! — воскликнул я. — Но, коль скоро я вижу тебя, будет ли мне позволено попросить об особой милости?»

«Слушаю тебя, говори, — сказал он. — Ты желаешь задать мне три вопроса о том, что произошло в граде Приама… Говори, и я отвечу».

«Так вот, мне хотелось бы узнать от тебя самого, действительно ли твои похороны совершились так, как описывают поэты; правда ли, что тебя окунули в Стикс; истинно ли, что Поликсена была принесена в жертву из любви к тебе».

«О моих похоронах говорили разное, — ответил Ахилл. — Но слушай, что скажу я и что ты можешь потом повторить. Мне хорошо в моей могиле, особенно в обществе друга моего Патрокла. Одна урна — золотой драгоценный сосуд — заключает в себе пепел обоих тел, смешавшийся так, словно мы всегда составляли одно. Что касается моей неуязвимости и купания в Стиксе, — это сказки поэтов. А вот правда: тебе известно, что моя мать, Фетида, против своей воли взяла в мужья царя Пелея, которого мой наставник, Хирон, обучил метать стрелы и копья и которому дал совет, как одолеть матушку. Так вот, Фетида, сама богиня, желала сохранить только тех детей, что родятся бессмертными. Для этого она окунала каждого из новорожденных в котел с кипящей водой, висевший над большим пылающим очагом. Естественно, все они погибали. В день, когда она произвела меня на свет, она уже взяла меня за пятку, чтобы поступить со мною так же, как и с прочими. Без всякого сомнения, и я был обречен: ведь божественную природу я обрел лишь впоследствии, после больших свершений и от хвалы, что пели мне поэты… Так вот, я чуть не погиб, но тут мой родитель вбежал, выхватил меня из ее рук в миг, когда я уже завис над роковым котлом, и доверил меня заботам того, кто за тридцать лет до этого был его наставником. Наконец, если вспомнить о Поликсене: греки не убивали ее. Напротив, она по своей воле пришла на мою могилу и, найдя там мое оружие, выхватила из ножен меч — тот самый, что сейчас у меня на боку, — и бросилась на него, убив себя во славу нашей любви».

«А теперь, о божественный сын Фетиды, — сказал я, — позволь задать последний вопрос».

Ахилл улыбнулся и кивнул, давая знать, что готов ответить.

«Речь идет о Паламеде», — продолжал я.

Ахилл вздохнул.

«Говори», — разрешил он.

«Вправду ли Паламед был с вами при осаде Трои и, если это так, почему Гомер умалчивает о нем? Разве мог бы поэт обойти молчанием человека, изобретшего тактику, меры и веса, установившего продолжительность лунного месяца, придумавшего правила шахматной игры и игры в кости и увеличившего греческий алфавит на пять букв: Φ, Χ, Θ, Σ, Υ, без чего он оставался бы неполным? И наконец, как мог Гомер умолчать или забыть о человеке, причисленном в Эвбее к сонму богов, ведь я собственными глазами читал там на пьедестале его статуи: „Богу Паламеду“?»

«Сейчас я объясню тебе причину молчания Гомера, — отвечал Алилл. — Паламед не только явился к Трое, но осмелюсь утверждать, что без него не было бы и этой осады. Он стал одним из самых ревностных сторонников этой войны и нашел, как изобличить все уловки и хитрости Улисса, не желавшего покидать Итаку…»

«А что это были за уловки?» — спросил я.

«Улисс прикинулся безумным, никого не узнавал из тех, кем дорожил, и в припадках ложного умопомрачения, пахал песок на морском берегу и сеял гальку. Все поддались обману, и вожди Греции уже решились обойтись без Улисса, когда Паламед взял колыбель с Телемахом и положил ее прямо там, где должна была пройти борозда Улиссова плуга. Дойдя до этого места, Улисс, чтобы не поранить ребенка, был вынужден поднять лемех. И тогда Паламед вскричал: „Его безумие — хитрость: он узнал своего сына!“ После этого Улисс был вынужден отправиться вместе со всеми, но затаил в душе великую ненависть к тому, кто заставил его покинуть жену и сына. Паламед заплатил за это жизнью. Отплыв к Трое на тридцати кораблях, добившись признания Агамемнона предводителем, убив собственноручно Деифоба и Сарпедона, придумав множество игр и забав, призванных развлечь воинов во время долгой утомительной осады, Паламед, с которого Улисс не спускал недоброго взгляда, пал жертвой хитрости царя Итаки. Улисс снабдил пленника-фригийца подложными письмами якобы к Паламеду и сделал так, что этот пленник попал в засаду и погиб. В то же время Улисс подбросил кошелек с деньгами в шатер Паламеда. И вот письма, обнаруженные у мертвого гонца, принесли на совет греков. В них говорилось, что Паламед готов продать Приаму греческое войско и уже получил задаток за предательство! Все бегут к шатру Паламеда и обнаруживают указанную в письмах сумму, после чего, даже не выслушав объяснений, его побивают камнями!.. Теперь понимаешь, почему Гомер молчал? Ведь он не желал запятнать память о любимом им герое… О, — продолжал Ахилл со слезами на глазах, — почему меня не предупредили о кознях против тебя, мой дорогой Паламед! Я примчался бы на помощь и спас бы тебя от гибели!.. Но ты, Аполлоний, будь дважды благословен за то, что упомянул имя моего друга. Займись им, а не мною, посети его могилу. Он покоится на острове Лесбос около Мефимны. Подними его статую, если она повержена, и, о друг мудрецов и поэтов, защити память Паламеда от обиды, нанесенной умолчанием Гомера!»

При этих словах неподалеку от могилы запел петух. Его голос раздался из бедной хижины, построенной на фундаменте из камней, осыпавшихся с гробницы Ахилла. Заслышав пение петуха, герой весь засветился, словно падучая звезда, и исчез с глаз.

Вот, блистательный Хирон, все, что я могу тебе рассказать о твоем ученике Ахилле.

— Благодарю, мудрый Аполлоний, — отозвался кентавр. — А теперь располагай мною. Не желаете ли вы оба, ты и твой спутник, чтобы я перевез вас на другой берег?

— Разумеется, — отвечал Исаак, — особенно если ты, преславный кентавр, соблаговолишь ссадить нас перед вон тем сфинксом, у которого мне надобно кое-что узнать… Однако же, если это слишком уведет тебя от цели, пусть на спину тебе сядет один Аполлоний, а я перейду реку сам.

— И не пытайся, чужестранец! — воскликнул кентавр. — Воды Пенея глубоки и быстры, и будь ты столь же умелым пловцом, как Леандр, река вынесет к морю твой труп!

— Хирон, — с грустной улыбкой отозвался Исаак. — Я преодолевал и более быстрые реки, и более глубокие моря. И ни те ни другие не совладали со мной: я бессмертен!

Кентавр поглядел на него с глубоким состраданием.

— Ты человек и бессмертен? Как мне жаль тебя!.. И я тоже был бессмертным, но теперь, к счастью, я только призрак! Геракл случайно ранил меня одной из своих стрел; боль, причиняемая неизлечимой раной, была так сильна, что Юпитер сжалился надо мной и позволил мне умереть… А ты бессмертен! Бессмертен! Как это печально, — повторил он.

Иудей позволил себе нетерпеливый жест.

— Хорошо, хорошо, — промолвил Хирон. — Может, ты еще не устал наслаждаться бессмертием и не вожделеешь к сладкому покою могилы… Ступай своим путем, а когда ты будешь стенать, терзаясь неутешной мукой, как некогда я, желаю, чтобы какой-нибудь бог, столь же сердобольный, как Юпитер, внял твоим мольбам… А теперь я отвезу тебя к сфинксу и прикажу ему отвечать на твои расспросы.

Опустившись на колени, Хирон подставил свой широкий круп обоим путникам и поднялся, откинув голову, чтобы его длинная седая шевелюра послужила им поводьями.

Оба поместились на его спине, и он галопом примчался к реке, проплыл мимо сирен, чьи чудесные голоса не одолели равнодушия Исаака и мудрости Аполлония, и ссадил их на другом берегу Пенея прямо перед сфинксом, который мрачно и неподвижно уставился на них своими гранитными глазами.