Братья наши меньшие - Владимир Данихнов

— Ладно, один-два раза угадать можно, допускаю, но я ведь…

— Погоди. А у тебя повышенная эта, как ее… удача. То есть шанс, что ты угадаешь возраст человека, очень высок. Практически равен ста процентам.

— Не смеши мои тапочки, Игорь, — нахмурился я, потому что показное веселье друга бесило меня. — У нас тут не ролевая игрушка, чтобы все цифрами расписывать. Знаем, проходили. Сила — пять, ловкость — четыре, удача — шестьсот шестьдесят шесть. Над предыдущей теорией еще можно подумать, но это уже несусветная чушь.

— Тихо, Кирмэн! — рявкнул Игорек. — Не перечь мне, а то больной сделаюсь. Я тебе поражаюсь, Киря, твой друг болен, при смерти практически, а ты с ним спорить собрался!

— Извини, — ответил я сухо.

— Да что с тобой происходит?! На себя непохож!

— Ничего особенного, — пробормотал я. — Мне надо идти к Ледяной Башне.

Он отложил недоеденный огурец на газетку и спросил:

— Зачем?

— Надо.

— Зачем?

— Не знаю, — ответил я тихо. — Наверное, там Маша.

— В Башне?

— Да.

— Не ходи, — сказал Игорь и отвел взгляд.

— Почему?

— Говорю тебе, не ходи. Лучше будет.

— Почему?

Игорь не ответил; сидел, отвернувшись к окну, и в неровном свете восходящего солнца было видно, как из его носа течет кровь.

— Я так чувствую, — сказал Игорь.

— Ты что-то знаешь? — спросил я.

Он снова промолчал.

— Я все-таки пойду, — пробормотал я. Встал, неловко протянул ему руку, прощаясь, но Игорь не захотел отвечать на рукопожатие, и я развернулся и пошел к выходу.

Игорь и пустые больничные койки, застеленные хрустящими простынями, остались сзади.

— Прощай, Киря, — сказал мой друг вслед.

Не знаю я никаких политических строев, кроме демократии. Демократия — это власть народа. А народ может выбрать что угодно: деспотию, монархию, коммунизм — неважно, суть не в терминах.

Но истинно демократический строй это такой, когда на меня кто-нибудь косо посмотрит — а я возьму и убью поганца. И ничего мне за это не будет.

Хочу, чтоб было именно так. Не получается.

МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ

Мы с мэром пили воду из трубы, которая торчала из кладки, а потом возвращались к пустой клетке напротив, вжимались носами в решетку и смотрели на телевизор, который стоял на полу, повернутый экраном к стене, и слушали его как радио.

— Если закон пройдет… если «зеленые» добьются своего… хмххр… хххррр… шахтерское лобби… ххххррр…мххррр…

— Помехи, — говорил политик.

— Помехи, — соглашался я.

— Двенадцать тысяч сто девяносто восьмая поправка… хххррр… хмммрр… людей, с коэффициентом умственного развития… хмррр… меньше ноль семи… разрешено… хмррр…

— Это подстегнет образование, — кивал мэр. — И решит проблему перенаселения.

— Они что… людей собрались?..

— Это демократия, — отвечал мэр. — Если большинство выберет — будут.

— Хмрмррр… хррр… хмррр… позволит наполнить продуктовые… ххрр…

— Как хорошо, что мы здесь, а не наверху, — сказал я.

— Ххххррр… хмррр…

— Сигнал пропал, — сказал мэр.

— Хрррмххх… хррр…

— С-сука, — сказал я.

Сплетение последнее

О ДРУЖБЕ

Даже тем неуязвимым супергероям, которых изображают в голливудских фильмах, в реальном мире рано или поздно надрали бы задницу…

Парк Маяковского был забит людьми. С одной стороны площади кричали и бесновались люди в желтых банданах, а с другой — с оружием на изготовку чего-то ждали солдаты и ополченцы. Я медленно шел через самую середину площади к Башне. Она, казалось, потемнела от копоти и оплавилась от жара; на площади было душно. Снег сыпался с небес, таял в воздухе и проливался на брусчатку проливным дождем. Плошадь перед Башней залило водой, а прогалина исчезла, вся площадь стала теперь одной сплошной, мать ее, прогалиной.

Мне что-то кричали и, кажется, приказывали остановиться. Высоко в небе стрекотал вертолет, и человек орал в мегафон. Человек грозился начать по мне стрельбу, но не начинал, хотя я его не останавливал и не собирался этого делать. Не потому, что у меня не было сил — теперь у меня их было очень много, быть может, достаточно, чтобы взорвать весь город, а потому, наверное, что я хотел, чтобы меня убили.

Я шел, и под моими ногами плескалась вода.

В неверном утреннем свете людские тела казались сплошной мешаниной серого и желтого цветов, они казались пластилиновой массой, множеством пластилиновых человечков, которых схватили и скатали из них комок чьи-то огромные, покрытые струпьями, руки.

Я подошел к самой Башне и посмотрел наверх, надеясь увидеть искорку, которую часто замечал со своего балкона, но искры не было, и я пожал плечами, нащупал и открыл дверь.

В этот самый момент застрочил пулемет. Пули дробили камень совсем рядом с дверью, но я уже был внутри.

Бесконечная жизнь невозможна в принципе. По крайней мере, всю ее ни один черт не запомнит — а что это за жизнь, которую не помнишь? Я, например, совсем не знаю, что было сто пятьдесят лет назад и ранее. Иногда мелькают смутные образы, но что они значат — дьявол разберет. Одно остается со мной через века — серая и беспросветная скука, которую не украшают даже пытки и духовные страдания этих проклятых ближних. Сорок лет назад я пытался искусственным путем вызвать амнезию и добился своего, полгода ничего не помнил, а скука осталась. Не помогло. Отсюда сделал вывод, что человек состоит из трех компонентов: души, памяти и скуки. Возможно, душа и есть вместилище скуки, но мне слишком скучно проводить изыскания на эту дурацкую тему…

Изнутри Башня оказалась и впрямь ледяной. Под ногами скрипел снег, а у самой двери начиналась прозрачная ледяная лестница, которая круто уходила вверх. Под лестницей и на пролетах была свалена разбитая мебель. Внутри стен плавали куски разноцветного желе, которые выпускали воздух через ложноножки и поднимались внутри стены выше, а потом снова опускались к полу. Кажется, эти существа были живые. Я притронулся к одному через стену — оно отпрянуло, словно медуза. Нет, не медуза. Более всего существа напоминали инфузорий.

На первых ступеньках лежала женщина в коричневом пальто с меховой опушкой. Кажется, у нее была размозжена голова.

— Иринка… — пробормотал я.

— У нее было сильное умение, — обратился ко мне усиленный электроникой голос. — Способность разговаривать с Землей, с самой сутью ее. Разве не удивительно?

— У Земли нет души, — сказал я. — Ты кто?