Семья Тибо (Том 3) - Роже дю Гар

"Эй, ты! Куда бежишь?" - "Ты что, с ума спятил?" - "Эй, старина!"

Какой-то пехотинец наискось перебежал дорогу, наперерез колонне, направляясь назад, на восток, - к противнику... Не обращая внимания на оклики, он пробирается между повозками, между солдатами. Он уже немолод. У него седая борода, и она поседела не только от пыли. Он без оружия, без ранца; выцветшая солдатская шинель надета поверх крестьянских штанов из коричневого плиса. Болтающиеся от бега предметы бьют его по бедрам: патронташ, манерка, сумка. "Эй, папаша, куда бежишь?" Он увертывается от протянутых рук. У него растерянное лицо, упрямый, дикий взгляд. Губы его шевелятся: кажется, что он тихо беседует с каким-то призраком. "Ты что, домой идешь, старина?" - "Счастливо!" - "Пиши чаще!" Не поворачивая головы, не говоря ни слова, солдат устремляется вперед, перелезает через кучу камней, перепрыгивает канаву, раздвигает кусты, окаймляющие пастбище, и исчезает.

"Смотри-ка! Лодки!" - "На дороге?" - "Как так?" - "Это удирает рота понтонеров!" - "Они перерезали колонну". - "Где?" - "И верно! Погляди! Лодки на колесах! Чего только тут не увидишь!" - "Ну что, Жозеф, пожалуй, на этот раз мы раздумали переходить Рейн?" - "Быстрее!" - "Марш!" Колонна вздрагивает и трогается в путь.

Через сто метров новая остановка. "Что там еще?" На этот раз стоянка затягивается. Дорогу пересекает железнодорожное полотно, по которому тянутся бесчисленные составы пустых вагонов; их волочит пыхтящий, добела раскаленный паровоз. Жандармы опускают носилки в пыль. "Кажется, дело плохо, начальник: они отводят подвижной состав в тыл!" - посмеиваясь, говорит Маржула. Бригадир смотрит на поезд и, не отвечая, отирает пот с лица. "Гм, зубоскалит маленький корсиканец, - Маржула сильно повеселел с тех пор, как мы даем стрекача! Верно, начальник?" - "Да... - говорит третий жандарм, атлет с бычьей шеей, который, сидя на куче камней, жует кусок хлеба, третьего дня, когда мы заметили улан, ему стало сильно не по себе..." Маржула краснеет. У него большой нос, большие серые глаза, грустный, уклончивый, но не безвольный взгляд, упрямый лоб, лицо расчетливого крестьянина. Он обращается к бригадиру, который молча смотрит на него: "Что греха таить, начальник: война - это не по мне. Я не корсиканец, я никогда не любил драться".

Бригадир не слушает. Он отвернулся и смотрит вправо. Глухой, как барабанный бой, топот примешивается к шуму поезда. Вдоль железнодорожного пути рысью несется группа всадников. "Разъезд?" - "Нет, это из штаба". "Может, приказ?" - "Посторонитесь, черт побери!" Кавалерийский отряд состоит из капитана кирасир, сопровождаемого двумя унтер-офицерами и несколькими солдатами. Лошади пробираются между повозками и пехотинцами, огибают носилки, пересекают дорогу, собираются вместе по ту сторону ее и мчатся напрямик, через поля, на запад. "Этим везет?" - "Как бы не так! Говорят, что кавалерийская дивизия получила приказ зайти нам в тыл, чтобы помешать им неожиданно напасть на нас сзади!"

Вокруг носилок спорят солдаты. Между отворотами расстегнутых шинелей на потной груди у каждого висит на черном шнурке бляха, личный знак, который в случае смертельного ранения должен будет помочь опознать каждый труп. Сколько им лет? У всех помятые, грязные лица, одинаково старые. "Осталось у тебя немного воды?" - "Нет, ни капли!" - "Говорю тебе, что в ночь на седьмое мы видели цеппелин. Он летел над лесом..." - "Так мы не отступаем? Нет? Тогда чего тебе еще надо?" - "Связист из бригады слышал, как штабной офицер объяснял это Старику. Мы не отступаем!" - "Слышите, вы? Он говорит, что мы не отступаем!" - "Нет! Это называется стратегический отход. Чтобы лучше подготовить контрнаступление... Ловкая штука... Мы возьмем их в "клещи". "Во что?" - "В "клещи". Спроси у фельдфебеля. Знаешь, что это за "клещи"? Мы заманим их в западню, понимаешь? А потом - трах! "Клещи" сжимаются, и их песенка спета!" - "Таубе!"- "Где?" - "Там!" - "Где?" - "Прямо над скирдой". - "Таубе!" - "Марш!" - "Таубе, господин фельдфебель!" - "Вперед! Вот и багажный вагон. Это хвост состава". - "Почему ты думаешь, что это таубе?" "Ясно. Его обстреливают. Смотри!" Вокруг крошечной блестящей точки в небе появляются маленькие облачка дыма, которые в первую минуту принимают шарообразную форму, а потом рассеиваются от ветра. "Стройся! Марш!" Последние вагоны медленно скользят по рельсам. Переезд свободен.

Давка... О, эти толчки!.. Мужайся... Мужайся... В минутном проблеске сознания Жак слышит над собой тяжелое дыхание жандарма, несущего изголовье носилок. Потом все опрокидывается: головокружение, тошнота, смертельная слабость. Мужайся... Пестрые ряды солдат проходят, кружась, словно деревянные лошадки на каруселях, синие и красные. Жак стонет. Тонкая рука, нервная рука Мейнестреля чернеет, скрючивается на глазах, превращается в обуглившуюся куриную лапу... Листовки! Все сгорели, погибли... Умереть... Умереть...

Гудок автомобиля. Жак поднимает веки. Колонна остановилась у въезда в городок. Автомобиль гудит; он идет из тыла. Чтобы пропустить его, солдаты скучиваются на краю дороги. При крике "смирно!" жандармский бригадир отдает честь. Это открытая машина с флажком; она переполнена офицерами. В глубине поблескивает золотом кепи генерала. Жак закрывает глаза. Картина военного суда проносится перед его глазами. Он стоит в центре судилища, перед этим генералом в кепи с золотым позументом... Г-н Фем... Гудок безостановочно гудит. Все смешалось... Когда Жак снова открывает глаза, он видит ровно подстриженную живую изгородь, лужайки, герань, виллу с полосатыми шторами... Мезон-Лаффит... Над оградой развевается белый флаг с красным крестом. У подъезда пустой, изрешеченный пулями санитарный автомобиль; все стекла разбиты. Колонна проходит мимо. Она шагает несколько минут, затем останавливается. Носилки резко ударяются о землю. Теперь на каждой, даже самой короткой стоянке большинство солдат, вместо того чтобы ждать стоя, валятся на дорогу в том самом месте, где остановились, не снимая ни мешка, ни винтовки, словно хотят исчезнуть с лица земли.

Колонна находится в двухстах метрах от деревни. "Похоже на то, что мы сделаем привал у земляков", - говорит бригадир.

Суматоха. "Марш!" Колонна двигается дальше, проходит пятьдесят метров и снова останавливается.

Толчок. Что такое? Солнце еще высоко и жжет. Сколько часов, сколько дней длится этот переход? Ему больно. Кровь, скопившаяся во рту, придает слюне отвратительный вкус. Слепни, мухи, которыми покрыты мулы, впиваются ему в подбородок, жалят руки.

Деревенский мальчишка с горящими глазами рассказывает, смеясь, окружившим его солдатам: "В подвале мэрии... Прямо против отдушины... Трое! Трое пленных улан... Им недолго осталось! Ну точь-в-точь как крысы... Говорят, они хватают всех детей и отрубают им руки... Одного из них двое часовых водили мочиться. Так бы и распорол ему живот!" Бригадир подзывает мальчугана: "Что, есть еще у вас тут вино?" - "Как не быть!" - "Вот тебе двадцать су, пойди купи литр". - "Нипочем не вернется, начальник", неодобрительным тоном предсказывает Маржула. "Вперед! Марш!" Новая перебежка на пятьдесят метров до перекрестка, где устроил привал взвод кавалеристов. Справа, на большом участке, обнесенном белой оградой, - как видно, это базарная площадь, - унтер-офицеры выстроили остатки пехотной роты. В центре капитан говорит что-то солдатам. Потом ряды расстраиваются. Возле скирды походная кухня, - здесь раздают похлебку. Звяканье котелков, крики, споры, гуденье пчелиного роя. Мальчишка появляется снова, запыхавшись, размахивая бутылкой. Он смеется: "Вот ваше вино, получайте. Взяли четырнадцать су, - ну и мародеры!"

Жак открывает глаза. Запотевшая бутылка кажется ледяной. Жак смотрит на нее, и его веки вздрагивают: один только вид этой бутылки... Пить... Пить... Жандармы обступили бригадира, который держит бутылку в ладонях, словно желая насладиться сперва ее прохладой. Он не торопится. Расставив ноги, он принимает удобное положение, поднимает литр против солнца и, прежде чем приложиться к горлышку, откашливается и харкает, чтобы как следует прочистить горло. Напившись, он улыбается и протягивает бутылку Маржула, как самому старшему. Вспомнит ли Маржула о нем, Жаке? Нет. Он пьет и передает бутылку своему соседу Паоли, у которого ноздри раздуваются, как у лошади. Жак тихонько опускает веки - чтобы не видеть...

Вокруг него - голоса. Он то открывает глаза, то закрывает. Драгунские унтер-офицеры - те, чей взвод дожидается на проселочной дороге, - пользуются остановкой колонны, чтобы подойти поболтать с пехотинцами: "Мы из бригады легкой кавалерии. Седьмого нас ввели в бой, вместе с Седьмым корпусом... Нам велено было дойти до Танна, повернуть фронт, изменить направление и пройти вдоль Рейна, чтобы отрезать мосты. Но мы поторопились. Плохо начали, понимаешь? Хотели идти слишком быстро. Кони упирались, пехота выбилась из сил... Пришлось отступать". - "Ну и неразбериха!" - "Здесь-то еще ничего! Мы идем оттуда, с севера. Там такие дела!.. На дорогах там не только войска, но и все гражданское население тех краев: у всех у них душа ушла в пятки удирают!" - "А мы были в авангарде, - говорит сержант пехоты низким, звучным голосом. - К вечеру дошли до самого Альткирха". - "Восьмого?" - "Да, восьмого, в субботу. Третьего дня, что ли?.." - "Мы тоже были там. Пехота не подкачала, ничего не скажешь. В Альткирхе было полно пруссаков. Пехотинцы в два счета выгнали их оттуда и - в штыки! А потом, ночью мы гнали их до Вальгейма". - "Это что! Мы дошли до самого Теольсгейма". - "И вдруг, на следующий день, перед нами никого... Ни души! До самого Мюлуза... Мы уж решили, что дойдем так до Берлина! Но нет, они, сволочи, хорошо знали, что делали, когда дали нам продвинуться вперед. Со вчерашнего дня они перешли в контрнаступление. Кажется, там сейчас жарко". - "Наше счастье, что получен приказ удирать, а то от всех нас ничего бы уже не осталось". Пехотный фельдфебель и несколько сержантов из колонны подходят послушать. У фельдфебеля воспаленные глаза, красные пятна на щеках, прерывистый голос: "Мы дрались тринадцать часов, тринадцать часов подряд! Верно, Роже? Тринадцать часов!.. Уланы засели впереди, в ельнике. Умирать буду - не забуду. Выбить их оттуда было просто невозможно. И вот нашу роту послали влево, в обход рощи. Я - кто? Счетовод у Циммера, в Пюто, - так что, сами понимаете... Больше километра проползли на брюхе. Прошло два часа, три, - мы уж думали, что никогда не доберемся до фермы. Однако добрались. Хозяева сидели в подвале; женщины, детишки плакали - жалко было на них смотреть... Посадили их под замок. Эльзасцы, конечно, но все-таки... В стенах пробили бойницы... Поднялись на второй этаж, окна заделали матрасами. Пулемет у нас был только один, но патронов - без счета. И вот мы продержались там целый день! Говорят, полковник сказал, что нам оттуда не выйти. И все-таки мы вернулись! Просто поверить трудно, что иной раз случается пережить!.. Но уж когда был получен приказ уходить, мы не заставили повторять его дважды, можете не сомневаться. Когда мы выходили из лесу, нас еще было двести. А когда уходили с фермы, осталось только шестьдесят, да еще из этих шестидесяти не меньше двух десятков раненых... И знаешь что - ты, может быть, мне не поверишь, но, в общем, это не так уж страшно... Не так страшно, потому что в это время и сам не знаешь, что делаешь. Ни солдаты, ни офицеры - никто. Ничего не видишь. Ничего не понимаешь. Прячешься за прикрытие и даже не видишь, как падают товарищи. Со мной было такое... Рядом стоял один, который меня обрызгал своей кровью. Он сказал мне: "Ну, я готов". Как сейчас, слышу его слова, слышу голос, а вот кто это был - не знаю. Мне, наверно, некогда было обернуться, чтобы взглянуть. Бой идет, ты кричишь, стреляешь, - и сам не знаешь, что с тобой творится. Верно, Роже?" - "Прежде всего, - говорит Роже, сердито оглядывая своих собеседников, - прежде всего надо хорошенько запомнить: пруссаки по сравнению с нами - ничто". "Начальник! - кричит один из жандармов. - Колонна выступает!" - "Ну? Тогда марш!" Унтер-офицеры бегут на свои места. "Равняйсь! Эй, там, равняйсь!" "До свидания, счастливый путь!" - кричит бригадир, проходя мимо драгун.