Парабола моей жизни - Титта Руффо

Но я не могу расстаться с моими военными воспоминаниями, прежде чем не расскажу еще об одном случае.

Однажды утром, еще в то время, когда я был прикомандирован к 33-му артиллерийскому полку и стоял на противовоздушной защите доменных печей, меня вызвал Винченцо Танлонго и спросил, не приму ли я поручение сопровождать в Болонью дезертира, некоего Паскуале Де Каролис, находящегося в военной тюрьме в Терни. При этом Танлонго подчеркнул, что в случае, если я соглашусь, то возьму на себя большую ответственность. Дезертир — субъект очень опасный, и осторожность требует заковать его в наручники. Я принял поручение, уверенный, что умелым обращением мне удастся укротить этого «опасного человека» и доставить его на место назначения, не прибегая к необходимости надеть ему наручники. Получив проездное удостоверение,— само собой разумеется, в третьем классе — я отправился предупредить дезертира и заодно познакомиться с ним. Войдя в тюремную камеру, я крикнул громким голосом: «Паскуале Де Каролис!» Вместо того, чтобы ответить сразу, как полагалось по уставу: «Есть!»—он некоторое время помолчал, а затем с величайшим равнодушием и даже небрежно откликнулся на неаполитанском диалекте: «Это я». И я увидел молодого человека лет двадцати пяти, среднего роста, с несколько отросшей бородкой и всклокоченными густыми волосами. Черные, как угли, глаза его со значительно расширенными зрачками, странно подчеркивавшими белизну глазного яблока, казались глазами безумного. Но его неряшливая, грязная одежда в сочетании с всклокоченной копной волос наводили на мысль о жизни в лесной чаще.

Я предупредил, что должен отвезти его в Болонью в тюрьму его полка и что мы выйдем через час. Он сначала пристально и дерзко разглядывал меня с головы до ног, останавливая взор на знаках различия моего незначительного чина, а затем очень нагло воскликнул: «Ну, ефрейтор! Такой ты добрый, что отвезешь меня в Болонью! Ну, и такой храбрый?» Я не растерялся ни от его вызывающего вида, ни от его тона и ответил ему очень просто: «Там будет видно». И пошел собираться в дорогу. Через час я был у дверей тюрьмы в полной походной форме, с саблей на левом боку, заряженным револьвером за поясом, в зимней серо-зеленой шинели, доходившей ниже колен, и с ремешком фуражки, спущенным под подбородок. Тюремное начальство выдало мне пару наручников. Вместо того чтобы надеть их на руки заключенного — это было мне противно — я спрятал их в карман. Не скрою, что этот пропащий человек внушал мне некоторую тревогу. Но я постарался скрыть ее и, взяв его под руку, направился вместе с ним на станцию. По дороге я сделал ему выговор за то, что он с самого начала был со мною груб, и предупредил, что в случае, если у него появится желание сбежать, в моем распоряжении имеются шесть способов — и я показал ему шестизарядный револьвер — в корне пресечь у него эту затею. Но тут же прибавил, что не чувствую к нему никакой вражды, и если он будет вести себя, как ему подобает, я буду обращаться с ним как с братом, а вовсе не как с арестованным. И чтобы убедить его: «Вот, смотри, — сказал я, вытаскивая из кармана наручники, — я мог уже давно надеть тебе эти штуки, однако я тебя от них избавил». Он слушал мою речь, опустив голову, и, наконец, в том же нагло-насмешливом тоне воскликнул: «Ну, ефрейтор! Здорово ты говоришь! Уж, наверно, ты адвокат!»

Тем временем мы подошли к вокзалу и сели в поезд на Анкону. В Фальконаре нам предстояло сойти и ждать больше трех часов, пока придет воинский эшелон, который доставит нас в Болонью. Во время всего пути из Терни до Фальконары мне не удалось добиться от де Каролиса ни единого слова. Он казался глухонемым. Возможно, что он обдумывал какой-то план бегства. В Фальконару мы прибыли поздно вечером и сразу пошли в станционный ресторан. Я вызвал повара и обещал ему хорошие чаевые, если он приготовит первокласный ужин на двоих. «Мой товарищ, — сообщил я повару шепотом, — военный дезертир, который, быть может, будет приговорен к расстрелу, и я хочу угостить его как можно лучше». Примерно через час ужин был готов. На первое нам подали большое блюдо лапши, обильно посыпанной пармезаном и с превкусным соусом. Я решил сам обслужить моего арестованного и наложил ему большую порцию кушанья. Он набросился на еду как голодный волк и не удовлетворился одной глубокой тарелкой. В виде второго блюда на стол была подана жареная курица с картофелем и белым римским салатом. Затем последовали сыр и фрукты и, как завершение ужина, кофе с соответствующим коньяком марки «Три звездочки». Ужин оказался для моего приятеля поистине лукулловским. Кроме того, вся эта еда была обильно орошена поданным по моему заказу игристым вином, которое я сам, собственноручно, подливал как можно чаще в стакан несчастного. Теперь настроение и выражение лица моего глухонемого изменились до неузнаваемости. Но он по-прежнему оставался, если не глухим, то немым. Я спросил, доволен ли он и хорошо ли поел. Он не ответил ни на первый вопрос, ни на второй. Только тогда, когда я спросил, курит ли он, и спросил я это с таким видом, точно сейчас предложу ему табак, только тогда, еле заметно улыбнувшись, он выдавил из себя некое «да», в какой-то степени благосклонное. Я тотчас купил сигар и отдал ему. Выкурив одну, он сразу заснул, упершись локтями о стол. До прихода поезда оставалось еще два часа. Я помог ему улечься на диване в зале ожидания и сел рядом с ним. Незадолго до прихода поезда я его разбудил. Он сразу вскочил. Выглядел он теперь другим человеком. Поблагодарив меня за ужин, он сказал, что никогда в жизни так вкусно не ел, и прибавил, что с тех пор, как он в армии, последние часы были для него самыми спокойными и счастливыми. Затем он обещал, что теперь не наделает и не наговорит мне неприятностей, а будет послушно следовать за мной с желанием, чтобы это путешествие продолжалось бесконечно. Тогда я заговорил с ним как можно ласковее. Я объяснил ему, что для меня вовсе не является удовольствием обязанность сопровождать его в тюрьму. Он для меня такой же человек, как и я, и его положение дезертира вызывает во мне жалость, скорее чем презрение. Когда я заплатил по счету с соответствующими чаевыми, благодарный повар угостил нас пуншем с весьма обильной дозой рома. Это было уж последней каплей, переполнившей чашу. Окончательно растроганный, бедняга дезертир не переставал благодарить меня за мою, как он говорил, сердечную доброту. Я оставил его на несколько минут одного, чтобы распорядиться относительно нашей посадки. Вокзал был погружен в темноту. Немногие электрические лампочки были выкрашены в синий цвет, чтобы их не могли различить вражеские самолеты. Арестованный, видя, что я не возвращаюсь — но я ни на минуту не спускал с него глаз — вышел в поисках меня под навес платформы и стал кричать: «Ефрейтор, куда ты делся? Я здесь!» Он искал меня так, точно арестованный был я, а неон. Я подошел к нему и помог ему — он нетвердо стоял на ногах, так как несколько опьянел — подняться в вагон. Несмотря на ужасающий холод, он сразу же снова заснул и проспал почти всю ночь до рассвета, положив голову ко мне на плечо. Мы ехали весь день и на всех больших станциях и незначительных остановках я не забывал хорошенько накормить его. В общем кончилось тем, что, еще не доехав до Болоньи, Паскуале Де Каролис рассказал мне всю свою историю и без утайки раскрыл свою душу.