Никон (сборник) - Владислав Бахревский

Под утро прогремела короткая гроза, дождь умыл землю, и Лазорев тоже почувствовал себя молодым, сильным – на коня бы да в поле!

«Коня надо проведать», – решил он, продолжая обход и окликая дворовых: все ли на месте, здоровы ли?

Все были на месте, все были здоровы, и мелькнула у Лазорева проклятая мыслишка: пронесет! Как бы ни был силен мор, не все же помирают. Кто-то и останется. На развод.

Веселость и легкость, бродившие в крови, Лазореву не нравились, попробовал принахмуриться, да рассмеялся. Два воробья таскали у петуха корм. Пока петух кидался на одного, другой воровал.

Лазорев зашел в конюшню. Конь, нетерпеливо перебирая ногами, заржал.

– Ах ты, как обрадовался! – Андрей пошел было вглубь конюшни и – встал.

В яслях корчило старика конюха.

Перехватило дыхание, отступил, выпрыгнул за дверь. Закричал, себя не помня:

– Дегтя! Смолы! Огня!

Сам убежал в баню.

Вечером за ним пришла Любаша.

– Отворись!

– Нет, Любаша! Ты ступай, живи. Тебе к детишкам надо.

– Отворись! – повторила. – Зачем нам… в такие дни друг от друга хорониться? Может, дни-то последние.

Он подумал-подумал и покорно отворил дверь. Не зная, как выразить жене любовь свою, сказал:

– Умру за тебя!

– А я умру с тобой, – ответила Любаша. – Дня без тебя на белом свете не останусь.

И смотрели они, сидя на порожке, на звезды. Звезд было видимо-невидимо.

– Матушка моя любила на звезды смотреть, – сказала Любаша. – Матушки давно уже нет, а звезды светят и светят. И после нас будут светить.

– Ты про что? – испугался Лазорев.

– А не про что! Хорошо, коли есть вечное. Не забудут они нас.

– Кто не забудет?

– Луна, солнце, звезды, Господь Бог.

– Чудно ты говоришь, Любаша.

– А что ж чудного? Не хочу, чтоб про нас с тобою забылось. Я так люблю тебя, что об одном только и жалею: не могу дышать твоим дыханием, не могу твоим сердцем стучать.

– Да ведь и слава богу, что мы не один человек. Слава богу, что двое нас.

Утянула Любаша Андрея в баньку, а когда налюбились, спросила:

– Неужто нам отсюда хода нет?! Царица с патриархом уехали. И боярыня Морозова с ними. И все иные… Что ж мы-то сидим и ждем?

– Теперь поздно уезжать, – сказал Андрей.

Она посмотрела ему в глаза.

– А если бы… а если бы я… побежала?.. О! Я вижу, как ты смотришь. Ты ради царской службы и меня бы не пощадил?

– Зачем ты так говоришь? – Андрей опустил голову. – Да ведь если бы и побежала отсюда, так то была бы уже не ты, не Любаша.

– Но кто же?

– Та, что охотится за живыми.

Жена перевела дух.

– А ведь и правда… Господи, ведь никогда и не думалось, что жить так хорошо. А ведь хорошо, Андрюша?

– Хорошо, Любаша.

– Ах, коли можно было бы с конца да назад все прожить, все самое хорошее. Да и плохое тоже.

– А пошли-ка спать-почивать, – сказал Андрей. – Утро вечера мудренее.

Нет, не всякое утро мудренее вечера. Не всякое.

Сел Андрею на голову красный петух.

Проснулся – кругом пламя. На потолке, на стенах, сам воздух в огне. Поглядел на руки – с пальцев огонь стекает, снизу вверх.

«Горим!» – хотел закричать Андрей. И не закричал: побоялся пламенем, сидящим у него в груди, сжечь дом, двор, а то и всю Москву.

Однако ж тотчас и пожалел, что огня из себя не выпустил. Стало его распирать огнем во все стороны. Прошиб головой крышу, проломил задом постель, боками – стены. Зубищи, как у верлиоки, все клыками стали. С каждого клыка – огонь и кровь.

«Боже ты мой! – завопил Андрей. – Да бегите же вы от меня прочь, люди! Сожру вас всех! Кого не сожру, сожгу!»

– Любаша, беги! Прячься! Я иду!

Но Любаша, крошечная, ему по голень, тянула к нему руки и не бежала от него прочь.

Тогда он застонал, грохнулся с высоты оземь и рассыпался жалящими насмерть искрами.

Письма Пронского и Хилкова на имя царицы передавали через огонь.

Первые письма Никон нетерпеливо принимал от Арсена Грека и читал.

На этот же раз он убрал руки за спину, а на Арсена Грека закричал:

– Что вы всякое мне под нос тычете? Для того ты и состоишь при мне, великий грамотей, чтоб читать и писать!

Арсен Грек поклонился и прочитал письмо, в котором князь Пронский сообщал о волнениях, о том, что мор усиливается, померших сосчитать невозможно. Сообщал также, что некая Степанида Калужанка рассказывает с папертей о видении: мор послан в наказание за печатанье новых, испорченных греками книг. О том же проповедует и ее брат Терешка, хотя рассказывает иное видение.

– Садись и пиши! – приказал Арсену Никон. – Степанида с братом своим Терешкою в речах рознятся. Значит, врут! И вы бы впредь таким небыличным вракам не верили. Печатный двор давно запечатан. Книг не велено печатать для морового поветрия, а не для бездельных врак! Так все и напиши, как я сказал. И про враки оставь. Высек бы за враки всех, да ведь им, злодеям, даже чума не страшна.

Царицын стан был на реке Нерли.

Луга цвели в тот год, как перед концом света. Цветы лезли из земли красоты невиданной, лохматые, глазастые. Грибы росли колдовские – кругами. Меж деревьями порхали синие сойки, лебеди на реку садились черные, красноклювые, со змеиными шеями.

И вдруг – заморозок. Посреди лета!

Проснулись, а трава поседела. Даже Никону страшно стало.

Но к тому времени он уже знал: всюду мор – в Нижнем Новгороде, в Калуге, в Торжке, в Твери, в Туле и Рязани, в Угличе и Суздале, в Переславле-Залесском, в Звенигороде, а вот в Калязинском монастыре покойно.

Как проснулась царица, так тотчас собрались, и огромный поезд тронулся в путь. В Калязин.

На войне так не берегутся в походе, как Никон шел. Впереди три разведки: дальняя, средняя и короткая. И не зря.

Уж солнце садилось, когда вдруг скачут, машут, кричат:

– Стой! Впереди через дорогу перевезли мертвое тело!

Стали. Через полчаса новый гонец.

– Перевезли тело дворянки Гавреневой. Умерла от чумы.

– Сколько верст до заразного места? – спросил Никон.

– Али пять, али семь!

– На дороге и по обеим сторонам сажен на десять, а то и на двадцать накласть дров и место выжечь. Да смотрите – гораздо выжечь! – строго-настрого приказал, а сам пошел успокоить царицу.

Мария Ильинична сидела, затворясь, в карете, царевич Алексей Алексеевич был с нею.

Сверху с кареты спустили полог, Никон вошел под этот полог и только потом отворил дверцу.

– Что там? – осторожно спросила Мария Ильинична, а у самой страх в глазах.

– Дорогу починяют, – сказал Никон. – Дорога нехороша.

– Я слышала – чумную перевезли. Рисковать-то я не вольна, – снова сказала Мария Ильинична, указывая глазами на спящего в пеленках царевича.

– Беспокоить тебя попусту не хотел, великая государыня, – признался патриарх. – Я приказал место выжечь. Огонь спалит заразу.