За свободу - Роберт Швейхель

Начальник городской стражи фон Адельсгейм вышел навстречу посланцам, которых немало удивило многолюдное сборище во дворе замка. Альбрехт фон Адельсгейм, провожая их к пушкам, объяснил, что люди пришли проститься с пушками, уверенные в том, что они уже больше не вернутся назад. По лицу рыцаря было видно, что он сам с большим неудовольствием расстается с орудиями.

— И дамы — тоже? — спросил, заливаясь смехом, основательно подвыпивший оксенфуртский старшина. — А я — то думал, что золотое колечко им милее самой замечательной картауны!

И действительно, среди собравшихся было больше женщин, чем мужчин. Фон Адельсгейм потемнел в лице, подумав, что дам привело сюда пустое любопытство. Невеста уговорила рыцаря взять с собой ее вместе с подругой. Мало того, ему пришлось представить девушек послам, после того как они, особенно же Флориан Гейер, знающий толк в артиллерии, осмотрели пушки и убедились, что крестьянам выдают действительно лучшие. Девушки стояли возле стофунтовой картауны, и их стройные фигурки представляли чарующий контраст рядом со зловещими смертоносными орудиями.

— Ах ты черт! — не удержался от восклицания пришедший в восторг Ганс Пецольд, все еще под сильным действием винных паров, — не огорчайтесь, сударыни мои, вернут вам обратно ваших комнатных собачек.

— Будь то в моей власти, я бы их всех посадила на крепкую цепь, чтобы они никого не трогали! — воскликнула Габриэла и посмотрела на Флориана Гейера, который с нескрываемым удовольствием любовался красавицей. — Ужасно, что человек изобрел подобные чудовища, чтобы умерщвлять своих ближних!

— Скажем лучше: ужасно, что человек вынужден изобретать подобные чудовища, чтобы защищаться от своих ближних, — любезным тоном возразил Гейер.

— Будь это еще против турок, а то немцы против своих же немцев, — с живостью продолжала Габриэла.

— И я тоже так думаю, — вмешалась Сабина, чем навлекла на себя гнев жениха.

— Тем хуже, сударыня, — серьезно возразил Флориан Гейер, — что угнетенные вынуждены прибегать к таким средствам против угнетателей.

Нюрнбергская кулеврина

С гравюры Альбрехта Дюрера

— Но ведь господа и рабы всегда были, и желание крестьянина стать равным дворянину противоречит установленному природой и богом порядку! — воскликнула Габриэла, и глаза ее засверкали.

Флориан Гейер с улыбкой посмотрел на нее и сказал:

— Но не противоречит справедливости, которая стремится уничтожить неравенство между людьми, раз этого не делает, вопреки завету сына божьего, любовь.

Габриэла потупила взор. Но не успела она возразить, как раздались крики: «Дорогу! Дорогу!» — и во двор замка хлынула шумная ватага городской молодежи. Девушки и юноши, с венками и гирляндами цветов и еловых веток, бросились украшать обе картауны. Флориан Гейер, смотревший на них, скрестив руки, не заметил устремленных на него глаз Габриэлы и Сабины.

— Не правда ли, красиво? — обратился он снова к Габриэле. — Пожалуй, среди цветов даже эти страшилища имеют безобидный вид.

Прекрасная Габриэла зарделась, точно застигнутая на месте преступления.

— Здесь слишком жарко, — проговорила она и начала пробиваться через толпу. Флориан Гейер помог ей протиснуться, и когда они вышли на относительно свободное место, она продолжила прерванный разговор.

— Вы — воин, и я понимаю, что подобное зрелище может радовать вас. Но мне, женщине, эти чудовища в цветах кажутся еще более зловещими. Ах, неужели не придет конец этим жестоким временам? Как бы мне хотелось мира и спокойствия!

Она пытливо заглянула ему в глаза, и глубокий вздох вырвался из ее груди. Ее пристальный взгляд смутил его.

— Всем сердцем разделяю ваше желание, — сказал он.

— Оно осуществится, если вы, дворянин и друг бедного люда, протянете руку для примирения, — живо подхватила она.

— А поручитесь ли вы, что бедным людям будет обеспечена справедливость? — спросил он, улыбаясь ее пылкости, которая пришлась ему по сердцу. — Без такого ручательства мир невозможен.

— Я бы не остановилась ни перед чем, чтобы добиться этого. Но что может сделать слабая женщина? Наш удел исцелять раны, нанесенные мечом. Но разве в наших силах удержать меч, который их наносит?

Она улыбнулась и со вздохом устремила на него свой горячий взор, подернутый дымкой мечтательности.

— А разве красота не наносит ран? — спросил он с налетом игривости, но тотчас спохватился и уже сердечно и просто продолжал: — Простите, сударыня, я вижу в вас не только чудесный дар красоты, но и нечто большее — ваши мысли и чувства так же благородны, как и ваш облик.

Щеки Габриэлы запылали, губы приоткрылись, и она закрыла глаза. Резкий голос привел ее в себя. Это был голос начальника городской стражи, подошедшего вместе с Сабиной и Пецольдом. Разговаривая со старшиной и женихом, Сабина не сводила глаз с Габриэлы и Флориана Гейера, и, несмотря на связывавшие их узы дружбы, ревность острым жалом впилась в ее сердце. Фон Адельсгейм извинился, что прерывает их беседу, но пора запирать ворота замка. Габриэла метнула в него далеко не любезный взгляд. Флориан Гейер и Пецольд откланялись. Габриэла, сняв вышитую перчатку, протянула рыцарю руку и глубоко погрузила в его глаза свой томный взгляд.

— Не забывайте своих ротенбургских друзей, — с улыбкой сказала она.

Ее взгляд и пожатие нежной руки согрели ему сердце, но он молча ответил на ее пожатие и удалился.

Когда на следующее утро Каспар пришел в Гаттенгофен с мечом на боку и с аркебузом на плече, крестьянский отряд уже был в сборе. Старый Эчлих не пытался удерживать сына, но прощанье, видно, далось ему не легко. Он долго не выпускал руки Каспара, а под конец не выдержал и поцеловал его в губы. Каспар просто растерялся: сроду он не думал, что его старик способен на такие нежности. Он не мог припомнить, чтобы отец поцеловал его хоть раз в жизни, даже в детстве. Во всяком случае, ни отправляясь в странствования, ни возвратившись домой, он ни разу не удостоился поцелуя. Раздумывая над этим, он даже был рад, что Большой Лингарт, который вместе с Себастьяном Раабом командовал отрядом, сопровождавшим пушки, был так занят приготовлениями к походу, что едва успел, не слезая с коня, пожать ему руку. «Великан не в духе», — подумал Каспар, слушая, как тот мрачно чертыхается.

Айшгрундские крестьяне принесли весть о том, что маркграф Казимир стоит под Иллесгеймом с крупными силами и что его отряды уже свирепствуют на границах ротенбургских владений. Чтобы не попасть под удар, нужно было вместо прямого пути на Вюрцбург избрать окружный путь Тауберской долиной через Реттинген. Это был изрядный крюк, тем более нежелательный, что пушек ждали с великим нетерпением. Наконец показался кортеж: каждую картауну тянула восьмерка крупных и сильных лошадей и сопровождало несколько городских стражников; за пушками следовали три телеги с порохом и ядрами и телега с припасами. Во главе кортежа ехал ротенбургский пушкарных дел мастер Ганс Баслер, человек воинственной наружности, с огромным носом, рдеющим, как горная вершина в лучах заката, над черным лесом усов. Процессию замыкали молодой Шпельт и Эренфрид Кумпф, которого сопровождал по его настоянию доктор Карлштадт.

— Тьфу ты, пропасть! — фыркнул при виде последнего Большой Лингарт. — Как будто у нас в комитете своих попов мало!

Впрочем, и маленький черный доктор был не в большом восторге от этой военной прогулки. У него было на то веское основание.

Большой Лингарт тотчас приказал трубить выступление. В то время как пушечный кортеж спускался в Тауберскую долину, в Ротенбурге большой колокол созывал общину в собор св. Иакова. Оба совета и комитет заняли свои места на хорах, перекрывающих Оружейную улицу. К перилам подошел Флориан Гейер, и при виде его высокой фигуры, этих больших, горящих отвагой глаз, говор, кашель, шепот, шарканье ног — все сразу прекратилось и во всех трех нефах собора наступила тишина. Он говорил горожанам об условиях заключенного союза, и голос его гулко отдавался под высокими сводами церкви. Как и накануне, речь его отличалась простотой и глубоким сознанием важности этого союза. В заключение он сказал:

— Прежде всего помните, что только союз городов с крестьянством может обеспечить свободу горожанам и охранить их мирный труд от произвола светских и духовных владык, которые одинаково притесняют и крестьян и горожан и высасывают из них все соки.

Слова эти зажгли присутствующих и вызвали на всех скамьях, кроме патрицианских, возгласы одобрения. Когда снова водворилась тишина, священник Деннер прочитал статьи договора, после чего Георг Берметер предложил общине принести присягу на верность братскому союзу города и крестьянства.