Том 6. Заклинательница змей - Федор Сологуб

Римма (взволнованно). Что такое? Кто здесь плакал?

Аглая Семеновна (кричит с балкона бесстрастно). Война объявлена… У Гавриила Алексеевича — удар…

Римма. Не может быть…

Все в смятении бегут в дом. На сцене пустота. В саду всходит низкая, красная луна. Из-за деревьев выходит Павел. Ему навстречу из-за кустов Глаша.

Павел и Глаша.

Глаша (тревожно). Ну, что, Павлушенька? А ежели и вправду с Ерманом воевать будем?

Павел (решительно, притворно-весело). Завтра утречком прощайте, Глафира Ивановна… Пойдем служить царю-батюшке…

Глаша (вскрикивает). Аи, батюшки-светы… На кого ж ты меня, Павлушенька, оставляешь… (Плачет.)

Павел (деланно-презрительно). Ну, бабье… Разве с вами можно о деле говорить… (Нежно.) Ну, Глаша, не плачь, я тебя не оставлю…

Уходят, обнявшись.

На террасе Мэри, одна; сверх белого платья накинут черный плащ.

Мэри. Так вот к чему этот сон, это предчувствие… Вот отчего у меня щемило сердце… Вот где мой крест… (Крестится сквозь слезы.) Господи, — твоя воля…

Мэри. На террасу из дому выходит Левченко.

Мэри (навстречу ему). А, это вы…

Смотрят друг на друга серьезно и прямо.

Левченко. Мэри… (Тихо, бережно берет ее за руку и ведет к скамье.) Мэри… Я все знаю… Доктор попался мне навстречу… Это не так опасно, — с этим живут годы… Гавриил Алексеевич перенесет, у него хорошее сердце… Мэри, я завтра уеду… Даю вам слово, что из-за меня вы не прольете больше ни одной слезы… (Мэри плачет. Нежно, тихо.) Дорогая, о чем же плакать? (Взволнованно.) Сегодня такой великий день.

Мэри. Сколько страданий, сколько слез…

Левченко (твердо). Но ведь вы сами говорили, что страданий не надо бояться, что страдания — очищают? Помните: «Очарование печали»? Мэри, я многому научился за это время от вас (нежно берет ее за пальчики), от этих нежных, хрупких цветков… Мэри, великие испытания ждут нашу страну… Мы все должны с радостью пойти навстречу ее судьбе.

Мэри. Радость печали? «Счастье — не цель жизни», — как говорит Гавриил.

Левченко. Сейчас, когда я ехал, один среди жуткого мрака леса, я пережил в один час столько, сколько, может быть, за всю жизнь не пережил… И вот изо всего этого, из сплетения всех этих печалей и радостей, ужаса и восторга, мне видится один исход, я слышу один завет: страдай, борись, неси крест свой…

Мэри. Я видела сегодня сон… Иду по лугу… Такой странный красноватый свет. Ни день, ни ночь… Все цветы завяли, поникли… (Вдруг громко, с горечью.) О, как могла я мечтать о мирной жизни здесь, о цветах, о розах, когда повсюду вокруг такая печаль, мы живем во зле. Вчера я возвращалась домой так беззаботно, с цветами… Вдруг возле лесной сторожки ужасный кашель… Зашла, — дочь лесника, молоденькая, в последнем градусе чахотки… Исхудалая… одни глаза… И вот она передо мною день и ночь…

Левченко (нежно). Вы слишком впечатлительны, милая Мэри. Простите, что я вас так называю, но ведь это последний вечер.

Мэри. Вы завтра уедете, вас призовут.

Левченко (взволнованно). А если нет, — неужели бы я мог спокойно оставаться здесь… Я с радостью пойду послужить родине в такой час. Умереть в открытом бою… (Задумчиво.) Я жил, я любил, я знаю, как прекрасна жизнь со всеми ее радостями, но прекрасны могут быть и смерть, и страдания… (Берет обе руки Мэри.) Мэри, попрошу у вас одного: разрешите мне вам писать… Ваш образ будет меня хранить… А если мне суждено… я унесу с собой память о том — единственном и последнем…

Мэри в тоске встает; Левченко целует ей руку, она целует его в лоб.

Мэри. Да хранит вас Бог… Я буду молиться за вас… (Левченко, бережно поддерживая ее, ведет ее на балкон.) Посмотрите на небо… Какая странная луна… Точно кровь.

Те же и Кирилл.

Кирилл (участливо). Мэри, ему лучше после лекарства. Тебе нужно отдохнуть. Уже третий час… Мама тебя ищет…

Мэри прощается с обоими и покорно идет в дом.

Кирилл и Левченко, на ступеньках балкона, закуривают.

Кирилл (возбужденно). Что ж, сэр, завтра — в путь? «Война, подъяты знамена…»

Левченко. Да, с первым поездом… А вы?

Кирилл. Я еще не решил… пойду ли добровольцем или с земским санитарным отрядом… Вероятнее последнее, здесь скорее в дело… (Прислушивается. По реке слышен топот, — кто-то бежит.) Побежали наши Иваны… Земля-мать позвала…

Левченко (смотрит вдаль). Уж светает… Великий день… Сколько судеб решается сейчас, где-то там, на страницах великой книги Бытия…

Кирилл. Не знаю, как вы, а я рад… Что-то много чего-то накопилось, — «судьба жертв искупительных просит…» А в опасности есть своя красота… Я на пожар в деревне, еще мальчиком, всегда рвался, как на праздник… Как это у поэта:

Все, все, что гибелью грозит,Для сердца смертного таитНеизъяснимы наслажденья,Бессмертья, может быть, залог.

Красиво сказано, а? Послушайте, сэр, неужели вы спать пойдете?

Левченко (закуривая новую папиросу). Нет, — я сегодня спать не могу… Слишком много впечатлений…

Кирилл. Пойдемте к реке, пошатаемся… Когда еще на Волгу взглянуть придется…

Левченко (бросая папиросу). Вот отлично… Идем к Волге, прощаться.

Уходят вместе. Кирилл насвистывает «Что наша жизнь — игра».

Левченко (на ходу). Сколько сегодня людей не спит…

Занавес.

Действие четвертое

Кабинет Гавриила в усадьбе Воронцовых. Светлая, уютная комната с печкою в виде камина, уцелевшею старинною обстановкою и книжными шкафами. У большого окна в сад — пишущая машинка; на стене карта фронта. Яркое декабрьское утро. Между третьим и четвертым действиями прошло шесть месяцев.

Гавриил, постаревший; в глубоком кресле, с закутанными пледом ногами, близ топящейся печки, читает газеты. Входит Анна Павловна, сильно похудевшая, в черном.

Анна Павловна. Ну что, Гаврюша, как ночь спал?

Гавриил. Превосходно. Право, мамочка, я скоро на балы смогу выезжать.

Анна Павловна (радостно). Услышал Господь наши молитвы… А только нынче, должно быть, уж не до балов нашим будет… Что в газетах пишут, Гавриил?

Гавриил. Да это старая… Наши войска отошли на новые позиции…

Анна Павловна. Что ж, Гаврюша, — это худо?

Гавриил. Ах, мама, вы все воображаете, что война — это прогулка церемониальным маршем к чужим столицам… Бывает и худо, бывает и хорошо… И вообще, ведь эта война вовсе уж не так внезапна, не так случайна, как кажется… Разве не чувствовалось еще задолго до нее во всех сферах — общественной, личной, семейной, — даже в литературе, в искусстве, что назревает какой-то колоссальный взрыв, надвигается мировая гроза, которой суждено или вырвать все с корнем, или изменить все основы жизни? Ведь мы все задыхались в этой атмосфере взаимной ненависти, вражды, злопыхательства, неимоверной грубости… Чувствовалось, что дольше так жить нельзя. Война только выявила наружу, только освободила эти глухо-клокотавшие силы, все равно грозившие вырваться наружу.

Анна Павловна (не слушая его). От Кирюши писем что-то нет уж давно. Душа не на месте, — не случилось ли с ним чего. Не дай Бог, захворает.

Гавриил. А что, Михаил поехал за почтой? Где Мэри?

Анна Павловна. Почта скоро должна быть… Мэри у обедни, сейчас вернется…

Гавриил (перевертывает газету). Вот и здесь есть известие об учреждении этого Свободного Университета, куда меня зовут… Поистине неисповедимы пути твои, Россия… Кто бы подумал, что в разгар самых невероятных, самых кровопролитных битв в тылу будут возникать и множиться те культурные предприятия, в которых Россия нуждалась полвека тому назад… (Задумывается.) Кооперативы, народные дома, союзы, съезды…