Процесс исключения (сборник) - Лидия Чуковская

Я сомневаюсь, чтобы это письмо на Секретариате было прочитано вслух. Но не сомневаюсь, что Владимир Войнович из Союза единомышленников был исключен единогласно.

18 марта 1977 года, следующим после Владимира Войновича, исключили Владимира Корнилова. В ответ на вызов он точно к назначенному времени явился в комнату номер 8, видевшую уже столько расправ. И вероятно, процедура эта и на сей раз прошла бы в том же прекрасно отработанном и давно окостенелом порядке (двурушник, жалкая фигура, предатель, продался), Корнилова закидали бы тою же, гладко обкатанной, бранью, если бы… если бы в промежутке между исключениями Владимира Николаевича Войновича и Владимира Николаевича Корнилова не произошло событие, потребовавшее свежих слов.

Убили Богатырева.

7

До сих пор я говорила о духовных убийствах. Теперь расскажу об убийстве прямом: о физическом уничтожении.

25 апреля 1976 года, в половине девятого вечера, Константин Петрович Богатырев, знаток русской и германской поэзии, талантливый поэт-переводчик, отдавший последнее десятилетие жизни переводам Райнера Марии Рильке, друг и горячий почитатель Бориса Пастернака и Генриха Бёлля, поэт-переводчик, удостоенный рекомендации в Союз Анной Ахматовой, – ранним апрельским вечером 1976 года Константин Петрович Богатырев возвращался из ближайшего магазина к себе домой, в один из многоэтажных корпусов писательского дома на Красноармейской. В руках у него была сумка с бутылкой сухого вина и каким-то печеньем. Не успел он сделать и двух шагов от двери лифта к дверям своей квартиры, как упал на пол, обливаясь кровью, с проломленной головой. Услышав крик, соседи внесли Константина Петровича в квартиру и вызвали «скорую помощь». «Скорая» доставила Богатырева в больницу. После пятидесяти двух суток тяжелых страданий Константин Петрович скончался.

В газетах ни о нападении на Богатырева, ни о смерти известий не последовало: у нас не принято сообщать об убийствах, если они случаются в Советском Союзе, а не в Штатах. Сообщать о смерти писателя и выражать соболезнование семье и друзьям покойного – принято. «Секретариат Московского отделения Союза писателей с глубоким прискорбием сообщает о смерти…» В эпитете перед словом «смерть» возможны варианты: безвременной, скоропостижной; возможно также: «после продолжительной и тяжелой болезни – имярек – скончался», и уж непременно: Секретариат «выражает глубокое соболезнование семье и друзьям покойного». Вот обычная формула в тех случаях, когда умирает писатель, член Союза. (Или даже, как мы видели, не Союза, а Литфонда – всего лишь.)

О смерти Богатырева, в нарушение обычая, «Литературная газета» нас не известила и никакого соболезнования никому – ни матери, ни жене, ни сыну, ни многочисленным друзьям – не выразила.

Эка беда! Не все ли равно? Ведь извещением убитого не воскресишь, а соболезнованием родных и друзей не утешишь. Но невольно задумываешься о причине молчания. Думается, причина та, что трудно составить подходящий к случаю текст. В самом деле, как быть? Секретариат «извещает о смерти… имярек… последовавшей после тяжелой болезни»? Не годится: два удара по черепу – это, как-никак, не болезнь. Написать «последовавшей после удара по черепу» нельзя, это значит – известить об убийстве. У нас убийств не бывает. (Конечно, случаются уголовные преступления: например, тот, кто собирает неугодные властям стихи, да еще комментирует их, тот – уголовник.) Как же, спрашивается, быть? Любимый выход – загнать случившееся в небытие, в немоту. И «Литературная газета» промолчала.

Однако замалчивание злодейства, как показывает опыт, никогда до добра не доводит. Оно доводит до самозародившихся или нарочно посеянных слухов. С того апрельского дня 1976 года, когда Константин Петрович, выйдя из лифта, упал в двух шагах от своей двери, мы нигде не прочли:

«В поле зрения КГБ (милиции? прокуратуры? уголовного розыска?) убийца писателя Богатырева, гражданин такой-то, попал в 1975 году, когда он…»

Выследить преступника, обнаружить и задержать его, доказать его вину и осудить за содеянное преступление – это, видимо, гораздо труднее, чем отправить в тюрьму молодого литератора, написавшего к каким бы то ни было стихам какое бы то ни было предисловие.

Розыски начались сразу. Работники следственных органов беседовали с родными, друзьями, знакомыми, соседями Константина Богатырева, с его первой и второй женой, с его сыном, с его матерью, стараясь выяснить, какова была подоплека убийства, основа для нападения. (Ограблен он не был, да и грабить у него было нечего; пьян тоже не был.) Допрашивали в больнице и пострадавшего, в те короткие минуты, когда сознание – или полусознание – возвращалось к нему. Убийц (или убийцу) он не видел, удары по голове были нанесены сзади.

К какому заключению пришло или на чем споткнулось и остановилось следствие?

«Гласность, честная и полная гласность»! А мы до сих пор, вплоть до февраля 1978 года, когда я пишу эти строки, не прочли ни в одной газете, не услыхали ни на одном собрании протокол, который начинался бы знаменательными словами:

«В ходе следствия установлено…»

Ведется ли следствие или прекращено? Что удалось установить «в ходе»? Неизвестно. Ни бывшим, ни теперешним членам Союза.

Когда гласности нет – люди питаются слухами. Самозарождающимися или распространяемыми злонамеренно.

Например, такими.

Лето 1976-го. Выйдя однажды за ворота своего сада, встречаю на главной аллее в Переделкине пожилую даму, переводчицу. Я ее не помню. Она говорит, что бывала когда-то по переводческим делам у Корнея Ивановича. Возможно. Кто только у него не бывал! Идем вместе. Теперь она приехала навестить кого-то из своих друзей в Доме творчества. Не зная, с кем говорю, – говорю о погоде. Лето нынче позднее, вишни еще не расцвели, а обычно в эту пору они уже отцветают… Внезапно моя спутница делает большие глаза и понижает голос:

– Вы слышали… Богатырев безнадежен… Сначала ему стало лучше… Откуда-то из Германии достали лекарство… Знаете, ведь он всегда был окружен иностранцами… Они и позаботились… Сначала ему сделалось лучше, а теперь – хуже… Вы слышали?

– Да, – говорю, – слыхала. Костя при смерти. Когда случилось несчастье, Лев Зиновьевич Копелев срочно дал знать Генриху Беллю, а тот срочно, самолетом, прислал сюда лекарство. Они ведь были друзьями: Бёлль и Богатырев. И Копелев… Ведь Богатырев германист. Бёлль с ним дружил, бывал у него, они переписывались.

– Да… Богатырев вечно был окружен иностранцами… Но, говорят, лекарство не помогло, он безнадежен… А вы слышали ли… (взгляд вокруг и полушепотом), вы слышали, теперь уже известно, кто его убил. Вы слыхали?

Я останавливаюсь. Она тоже.

– Нет, – говорю, – не слыхала. Значит, милиция напала-таки на след? Наконец-то?

– Его убили… сахаровцы.

– Кто-о?

– Сахаровцы… ну, знаете, те, кто поддерживает этого… академика.

– Да что вы за чушь порете! – говорю я, скорее удивленная, чем рассерженная. – Какая чушь! Академик Сахаров – и убийство. (В эту минуту я вижу ясно лицо Андрея Дмитриевича, глаза и крупный рот, слышу медленный голос, и мое первое желание – не прикрикнуть на свою собеседницу, а рассмеяться.) Вы что же, никогда не слыхали, что Сахаров – убежденный враг насилия? Как Мартин Лютер Кинг, как Ганди?.. Да и зачем ему убивать Богатырева? Они были в прекрасных отношениях… Что за чушь!

– А затем, – назидательно разъясняет мне дама, – затем убили, чтобы свалить на КГБ.

«Вы дура! – хочется мне закричать. – Вы несчастная, темная, оболваненная дура». Чтоб не сорвались эти грубые слова с моих губ, я поворачиваюсь и, не простившись, иду по аллее обратно. О, какое это любимое и несчастное место – это Переделкино! Ни поле, ни река, ни благоухание сирени, ни сосны – ничто не спасает здесь от злобы и глупости. Стоит только выйти из сада на дорогу – и уж непременно встретишься со зловонною ложью. «Иль в Булгарина наступишь…»

Чтобы унять сердцебиение, я начинаю думать о Сахарове. Не о его подвиге, не о судьбе, не о сути. А – «так». О его покое. Почему от него всегда исходит покой? Потому ли, что он всегда, даже на людях – один?

В речи Сахарова есть сдержанность, некая суховатость, сродни академической. И при этом нечто чуть старинное, народное, старомосковское. Он произносит: «удивилися», «испугалися», «раздевайтеся»… Говорит он замедленно, чуть сбиваясь в поисках точного слова. Перебивать Сахарова легко: каждый из нас говорит быстрее, чем он; но, пожалуй, не следует: перебивая, остаешься в проигрыше. Сахаров легко уступает нить беседы тебе, а сам, затихнув, углубляется в молчание. В мысль. Ахматова, и участвуя в общей беседе, случалось, слагала стихи. О чем бы ни велась беседа вокруг, Сахаров, кажется мне, думает что-то свое. Решает ли он в уме в это время задачи? математические, нравственные, философские? Не знаю. Но он и в шуме наедине со своей спокойной работой.