Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни - Монах Лазарь (Афанасьев)

«Человек он был очень образованный, – продолжает О. К, – а мы тянулись за ним. Помню, купил он себе Библию за границей – и мы Библии покупать… Конечно, все это лишь потом пригодилось, но хоть по шажочку, а мы шли за ним. Помню, один человек из команды попросил Игоря написать ему какую-нибудь молитву. Игорь написал ему молитву по-церковнославянски, сказав: "Лишь монахи сохранили язык"…

Слово Игоря в команде было решающим… Зайдет дело в тупик, Игорь скажет краткое слово, и все знают – решение принято… Когда началась перестройка и разговоры про демократию, то однажды на собрании команды все тоже заговорили про демократию в спорте и как расширить ее. Говорили-говорили, а Игорь вкратце подвел итог: "Команда – это монархия. И если не подчинить игру единой воле, то какая будет игра?" Он свято чтил память убиенного Государя нашего, Николая II, и нам привил эту любовь».

После соревнований игроков отправляли на месячный отдых к морю, а Игорь уезжал на это время в Псково-Печерский монастырь, где трудился на разных послушаниях. Существуют предположения, что исповедовался он у архимандрита Иоанна (Крестьянкина) который однажды сказал ему как бы полушутя: «Ну что, пойдем в монахи?» Возвращаясь из обители, Игорь привозил святыни – песочек с могил старцев, освященный елей. Бывал он иногда в городе Порхове у иеромонаха Рафаила, служившего там на приходе. Игорь всегда вспоминал о нем с большой благодарностью, так как получил от него немало запавших в сердце духовных наставлений. Однажды вместо Пицунды забрался он с друзьями в деревенскую глушь где-то в Тверской области и очень рад был пожить попросту, не по-городскому В это время там похолодало, но он говорил: «Это моя погодка!»

Учителя, друзья, знакомые много рассказывали о нем. Всех случаев и событий, приведенных ими, не перескажешь, но из них ясно вырисовывается образ человека необыкновенного для той среды, где он жил. Где приобрел он те знания, ту культуру, глубоко христианскую, которым ни в школе, ни в университете нельзя было научиться? Откуда у него такая нравственная строгость, молчаливость, скромность, душевная красота? Откуда любовь к монастырям, к монашеству? Ведь рос он среди людей, в основном уже духовно обворованных, лишенных православных русских традиций… Господь ему посылал. А тем, что он имел, он всегда делился – у него был дар пробуждать в тех людях, с которыми он сталкивался, не только добрые чувства, но и уважение (по крайней мере) к религии. Даже иные атеисты хватались за голову и задумывались: «Может, мы чего-то не понимаем?..»

Высокий, сильный, красивый, он едва ли не с отрочества отверг мирские развлечения. Где-то на втором курсе МГУ женился, но через полгода брак распался, как бы и не было его. Никто среди многочисленных его друзей ни словом не вспоминает этого. И больше «не искал жены»… Его не видели гневающимся или даже просто чем-нибудь недовольным. Он никого не обидел. Тихий и мирный, он старался смиряться и не вступать в споры, а говорил лишь тогда, когда его спрашивали. Что касается его профессии журналиста, то он получал приглашения сотрудничать в крупных московских газетах, но, зная о зависимости прессы от властей, отказывался. Он нашел иную работу – стал инструктором по спорту. Во время одной из поездок в Псково-Печерский монастырь Игорь взял благословение у архимандрита Иоанна на труд стихотворного переложения некоторых псалмов из Псалтири святого пророка Давида. В книжечке, изданной впоследствии друзьями о. Василия, этих переложений, вернее, вариаций, – тринадцать. Написаны они были в 1986–1987 годах. Нет необходимости мелочно разбирать их, скажем только, что это более духовная, чем литературная работа, в своем роде проба. А теперь уже ясно, что эти вариации были ступенькой к тому, что явилось позже, в монастыре уже – к церковному гимнотворчеству которое хотя и оборвалось слишком рано, но однако успело дать первоначальный плод.

Но сначала он искал, что очень естественно и неизбежно. Кроме того, он писал стихи, «обычные», рифмованные, но и в них в основном были размышления и переживания верующего человека. Задумал он и роман в прозе, краткий план которого сохранился в его дневнике. В печать он ничего не предлагал. Многое сжигал… Очень быстро душа его отвернулась от такого мирского литературного пути. Есть свидетельство, что он не принял входивших в моду песен на духовную тему – песен под гитару, которые ему довелось услышать. «Хорошо, – сказал он, – только бутылки не хватает. Душевное это, а не духовное. Вот стихами старца Варсонофия даже отчитывать можно». Словом, он, не оставляя пока писания стихов, подошел к тому мнению, которое высказывал о мирской «духовной» поэзии святитель Игнатий Брянчанинов, сказавший: «Мне очень не нравятся… все, все поэтические сочинения, заимствованные из Священного Писания и религии, написанные писателями светскими. Под именем светского разумею не того, кто одет во фрак, но кто водится мудрованием и духом мира… А о духовных предметах надо писать из «знания», содействуемого "духовным действием", т. е. действием Духа… Благовестие же Бога да оставят эти мертвецы! Оно не их дело!»

Мирскому человеку, да еще талантливому, образованному, нелегко понять, что значит «мудрование»… Это не ложь. Это невозможность подавить в себе мирское, как говорит святитель Игнатий – «кровяное». Мирскому оно кажется законным. Но потому и привел Игорь Росляков в пример стихи старца Варсонофия, что этот великий наставник монахов и мирян есть именно монах… Что же думал в то время будущий отец Василий? Может быть, что не надо бросать писание духовных сочинений, а надо перейти границу между миром и духовностью: сделаться монахом. Тогда все встанет на место. Пусть мир не сразу, не скоро будет преодолен в душе, но монах, духовный воин, постигая тайны невидимой брани, стоит в истине Христовой – всегда, день и ночь, а не по временам, как есть обычно у писателей в миру. Надо перейти границу – безвозвратно.

В марте или начале апреля 1988 года Игорь начал вести своеобразный дневник. Здесь записывал он не столько события своей жизни, сколько свои размышления о тех путях – «водах непроходимых», – которые ведут к Богу Начал он с выдержек из Св. Писания и святых Отцов. Среди них отрывок из рассуждения святителя Игнатия о христианстве: «Изучение христианства доказывает со всею определенностью и решительностью истину его. Убеждение, доставляемое правильным изучением христианства, убеждение в существовании всего невидимого, преподаваемое христианством, гораздо сильнее, нежели убеждение в существовании видимого, доставляемое чувствами».

Там записано, что утром 12 апреля Анна Михайловна нашла Игорев крещальный крестик, – и вот он его надел – «впервые после крещения, бывшего 27 лет назад». «Явный знак Божий, – пишет Игорь. – 1) указующий (м. б. приблизительно) день моего крещения (мать не помнит) – это радостно. 2) напоминающий слова Христовы: "…возьми крест свой и следуй за Мной", – это пока тягостно». Вскоре настал Великий пост. Игорь на соревнованиях в Тбилиси. «Пост, – пишет он. – Познал опытно слова Давида: колени мои изнемогли от поста и тело мое лишилось тука. Господи, спаси и сохрани!» 20 апреля Игорь вернулся в Москву и был на Литургии в Богоявленском соборе. Он часто бывает в храме и так молится, что о нем сказал кто-то, видя его на церковной службе: «Это монах молится».

Он чаще всего сжигает написанное и, хотя еще набрасывает рифмованные стихи, но большей частью их перечеркивает, оставляет в черновом виде. 28 апреля 1988 года был он на выставке живописи К Васильева, недавно умершего модного художника. «Интересно, талантливо, красиво, т. е. душевно, – пишет он. – А хочется духа! Людям нравится, говорят – возвращение к истокам (?). Каким? Истоки Руси в христианстве, а не в дремучем лесу. Васильев, видно, увлекался Вагнером (хоронили под его музыку), есть несколько работ о Нибелунгах. Потому и в картинах о Руси тот же языческий привкус (глаза). Соколиный взгляд, волчьи глаза. А хочется побольше доброты, любви, милосердия. Но тут уже Христос: милости хочу, а не жертвы». Игорь размышляет почти одновременно о православном богослужении и о «трех видах искусства» (литература, музыка, художество). Приходит к выводу, что «слово сильнее, чем звук и цвет… Слово – достояние человека, проявление его божественной сущности… "Слово было Бог". Не звук, не цвет, а Слово!!! Иначе евангелисты должны были написать симфонии или картины, чтобы возвестить о Христе… Осмысливаем – значит сравниваем. С чем? Со словом Божиим – оно критерий истинности всего».

Вот запись от 10 июня того же года. Это небольшое толкование на слова святителя Иоанна Златоуста: «Добродетель мы должны почитать не ради других, но ради ее самой». Игорь пишет: «Почему мы должны быть добродетельными? Почему мы должны творить добро? Отвечают: потому что "добро побеждает зло", а, значит, лучше быть на стороне сильного; потому что добро – это хорошо, а зло – это плохо и т. д. То есть добродетель утверждается логикой, умонастроением. Это приемлемо как первая ступень на лестнице восхождения к доброте. Это приемлемо для младенцев, не имеющих чувства, навыка в различении добра и зла. Это молоко, а не твердая пища. Если только на этом будет зиждиться понятие добра, то оно зыбко, а во многих случаях – мертво. В нем говорит ум, а сердце молчит. Нужно сердцем ощущать вкус добродетели, ее сладость и истинность. Тогда доказательство необходимости добра будет находиться в самом добре. Тогда не надо и доказательств. Я делаю добро и через это убеждаюсь, что следую истине. Я творю добро, потому что это добро. "Я люблю добро" и "я понимаю, что надо творить добро", – не однозначные выражения. Итак, почему я должен быть добродетельным? Потому что я люблю добродетель».