Тайны Истон-Холла - Дэвид Тейлор

— Помощь? Нет-нет, спасибо, все в порядке.

И к удивлению возницы, а также оказавшихся рядом людей, он, не обращая внимания на боль, быстро зашагал вперед. Но буквально несколько мгновений спустя, ощутив тошноту, зловещий жар в горле, остановился и выплюнул большой сгусток крови. Дьюэра тут же окружили сочувствующие — преследователей видно не было, — но не обращая внимания на то, что рукава и рубашку спереди залило кровью, он оттолкнул их. Миновав угол, за которым Кэннон-стрит переходит в Уотлинг-стрит, он вдруг вспомнил старый-престарый разговор, когда Данбар — там, в пустом эллинге на берегу озера — дал ему свой лондонский адрес и пригласил при случае заглянуть. Что там, дай Бог памяти, за номер дома? Восемнадцать? Сильно болели ребра. Дьюэр понимал, что привлекает внимание прохожих. Они отшатывались от бредущей по улице фигуры. В доме номер восемнадцать располагалась лавка розничной торговли зерном. В ее витрине находились образцы продуктов, но верхние этажи были отведены под жилые помещения. Схватив за локоть какого-то мальчишку, стоявшего у входа в лавку, Дьюэр бросил:

— Мистер Данбар здесь живет? Мне нужно его видеть. Мистер Данбар.

Увидев его окровавленную одежду и болезненную гримасу на лице, парнишка испуганно отшатнулся. Но к счастью, в этот момент наверху послышались чьи-то шаги и на деревянной лестнице появился сам Данбар с бумажным пакетом под мышкой и газетой в руках. Увидев Дьюэра, он положил пакет на ступеньки и пристально вгляделся.

— Смотрите-ка! Тот самый Дьюэр, что интересовался, кому это может прийти в голову коллекционировать птичьи яйца. — Только тут он заметил, что у Дьюэра вся рубаха в крови. — Господи, да вы же ранены! Что это с вами?

— Ничего страшного, — говорил Дьюэр с трудом, рот был полон крови. — Но мне нужно войти в дом. Ради Бога, мне нужно войти!

В конце Уотлинг-стрит раздался свисток, и, к изумлению Данбара, все еще не снявшего руку с его плеча, Дьюэр упал на колени посреди разложенной на тротуаре продукции торговца. Здесь и нашли его запыхавшиеся от преследования полицейские — потерявшим сознание, рядом с приятелем, нащупывавшим у своего нежданного гостя пульс. Сначала кто-то предложил вызвать кеб, затем, после того как задержанного обыскали, — полицейского врача и каталку. Вскоре толпа любопытствующих рассеялась, отъехала, полнимая клубы пыли, полицейская карета «скорой помощи», из лавки вышел с ведром воды мальчишка и начал молча стирать пятна крови с серых каменных ступеней.

Глава 30

СУДЬБЫ

15 ноября 1866 г.

Возвращаясь к этим записям, трудно поверить, что с тех пор, как я приехал сюда, прошло три года. Три года! И что же? Чем похвастать? А ведь были времена, когда я мог отчитаться за каждый прожитый день, настолько плотно они были заполнены добрыми делами, свершенными во имя Бога. Теперь же воспоминания о прожитой неделе подобны пустым страницам в книге, слова которой смыты, и нет в мире силы, способной их восстановить. Подумал, не исповедаться ли Маргессону, но, как обычно при мысли о честном признании в своих бедах, что никогда не приносит ничего хорошего, меня передернуло. Уже месяц я не был в Эли.

17 ноября 1866 г.

Зима приближается со всех сторон. Белый туман, повисающий в этих краях над полями уже на рассвете, держится до сумерек, гуси на озерах и болотах сбиваются в косяки, краснеет боярышник. Моя хозяйка прикована к постели приступом бронхиальной астмы, что понуждает меня заниматься всякими раздражающими ежедневными мелочами. Миссис Форрестер испытывает чувство благодарности: «Немного найдется мужчин, готовых примириться с таким уходом», — и так далее. Она хорошая женщина, и мне приятно отплатить ей добром. Любопытное письмо от кузена Ричарда. В следующем квартале на побережье освобождается вакансия. Что я думаю на этот счет? Ответил по возможности подробно, приложил рекомендации начальства, письмо от Уордена Плендера, полученное при нынешнем назначении, но слишком уж много я пережил разочарований, чтобы верить в такую удачу.

20 ноября 1866 г.

Замученный угрызениями совести, решил нанести визит в Истон-Холл, по поводу которого продолжают ходить разнообразные слухи. Дикси не видно уже месяц, судебный пристав расспрашивал о нем на Уоттон-Хай-стрит. Дождь, который лил не переставая на протяжении всего моего пути, придал поместью еще более печальный и запущенный вид, чем сохранившийся у меня в памяти. Трава на фут поднялась над дорогой, потрескались стекла, а кое-где вообще вылетели. Приближаясь к дому, где не ощущалось ни малейшего признака жизни, я испытал в высшей степени странное предчувствие чего-то дурного — накатило оно на меня с такой силой, что я с трудом заставил себя постучать в массивную дверь. Не получив ответа (хотя слышно было, как стук мой эхом перекатывается внутри дома, напоминая бой барабана), я пошел вдоль здания. Здесь все пришло в совершенное запустение: огород покрылся сорняками, дверь домика, где жил садовник, болтается на петлях и изнутри высовывается свинья.

Времени было, наверное, часа три, приближались сумерки, и я бы с удовольствием ретировался, тем более что, судя по всему, никакого толка от моего визита не будет, никого тут нет, все пусто, все заперто. Но тут как раз в окне появилось лицо — странное, бледное лицо из ниоткуда, и должен признаться, испытал я прежде неведомый страх. А потом на дворе показался мужчина, в котором я признал мистера Рэнделла, дворецкого. Памятуя о том, с какой любезностью он неизменно встречал меня раньше, я уже приготовился вежливо поприветствовать его, когда уловил чуть ли не разъяренный взгляд. Нечего мне здесь делать, заявил он, не давая сказать и слова. Мистер Дикси меня не примет, он вообще никого не принимает, и ничего хорошего от моего прихода не будет. Я считал мистера Дикси своим другом, отвечал я по возможности хладнокровно, и в этот дом, под крышей которого живет не только мистер Дикси, но и еще одна особа, привел меня долг христианина и служителя Бога. При этих словах на лице Рэнделла отразилось некое чувство, истолковать его можно было как озабоченность или страх. Мистер Дикси меня не примет, повторил Рэнделл. Мне следует удалиться, иначе он не отвечает за то, что может произойти. При этих словах я, должен признаться, едва не рассмеялся — удержало меня выражение лица этого человека. Большой мрачный дом, бледное лицо Рэнделла, в упор глядящего на меня при угасающем свете дня, мысли о Дикси, бродящем по пустым коридорам, женщина, томящаяся там… Все это оказывало такое угнетающее воздействие, что, к стыду своему, я выскользнул через огород в лес и, сопровождаемый воем собак из псарни, вышел на дорогу. Сердце у меня было готово выскочить из груди, и не оставляло чувство, будто кто-то или что-то преследует меня буквально по пятам. Но никого и ничего не было, только туман и шевелящиеся на ветру ветки деревьев. Я пошел домой, беспокойно думая об увиденном и гадая, что все это может означать и чем закончится.

24 ноября 1866 г.

Итак, мне предстоит стать викарием Холкема! Письмо от кузена Ричарда, где говорится об условиях моей новой службы. Просто места себе не нахожу. Жилье там наверняка приличное и плюс к тому восемьсот фунтов в год.

27 ноября 1866 г.

В Эли.

У себя в кабинете, опираясь об обитый железом край массивного стола, в ярде от застывшего в нескладной позе чучела медведя стоит и смотрит в большое окно мистер Дикси.

Проходящая внизу гравийная дорога, ее ответвления, огибающие заросший сорняками газон и фонтан, где капает вода, совершенно пусты. Неделя прошла, как сюда в последний раз ступала нога приезжего, да и то это был всего лишь почтальон: его, кажется, так и зовут — Постман, Сэм Постман. Он минуты две безуспешно колотил в дверь и в конце концов неохотно удалился, оставив письмо на крыльце. Странно, думает мистер Дикси, что слуги его не подобрали, но потом вспоминает: слуг больше нет, разъехались кто куда, он ведь сам смотрел, как они уезжают. Есть подозрение — шаги, стук двери, — что Рэнделл все еще здесь, но и в этом мистер Дикси не уверен.

В конце концов он сам взял письмо. Сейчас оно лежит на столе среди застекленных шкафов, ящиков с образцами из коллекции хозяина и неподалеку от медведя с глазами-пуговицами. В камине все еще горят угли, на стуле разбросаны другие бумаги — мистер Дикси жжет свою корреспонденцию. Стопы официальных документов, пачки писчей бумаги, иные из них перевязаны бечевкой и запечатаны, что напоминает о временах, когда еще не было конвертов, — все летит в огонь. Глядя на груды пепла, поднимающиеся по обе стороны от весело поблескивающих угольков, мистер Дикси задается вопросом: где именно в человеческом сердце зарождается стремление восстановить то, что исчезло? Единственный сохранившийся след дронта — если не считать полудюжины листов с малопонятными рисунками — часть кожаного «оперения» этой птицы без крыльев, находящаяся в Оксфордском музее. Единственное, что осталось от моа, еще одной бескрылой птицы, — несколько костей, обнаруженных в пещерах Новой Зеландии. Быть может, размышляет мистер Дикси, какой-нибудь анатом попробует реконструировать его жизнь так, как натуралисты пытаются восстановить didius ineptus (дронта) по описаниям голландцев, два века назад совершивших путешествие на Маврикий. Сама эта мысль странно согревает, но возникающий в воображении вид незнакомых людей, деловито занимающихся своим ремеслом здесь, в самом сердце его, мистера Дикси, мира, — непереносим.