Том 11. Монти Бодкин и другие - Пэлем Вудхауз

Монти почувствовал, как у него защемило в груди и сперло дыхание. Он был не из тех молодых людей, которые схватывают все на лету, но здесь было нечто такое, что он затрепетал от внезапно нахлынувшей надежды.

— Вы…

— Да?

— Вы приглашаете меня в Голливуд?

— Совершенно верно, — сказал Лльюэлин сердечно.

— И Амброза тоже? — спросила Фуксия Флокс.

— Разумеется, — сказал мистер Лльюэлин с не меньшей сердечностью.

— И вы заключите с нами официальный контракт?

— Само собой. Конечно. Все подпишу. В любое время, ребятки, заглядывайте ко мне в контору. Ясное дело, я не могу это сделать здесь, — заметил Лльюэлин и радостно загоготал, настолько нелепой выглядела сама идея о подписании контракта в гостиничном номере.

Мейбл Спенс исправила эту точку зрения.

— А что такого! — сказала она обнадеживающим тоном, открывая косметичку. — У меня с собой контракт Реджи. Ты пока поболтай о том, о сем, а мы с Реджи сделаем копии, перед уходом ты поставишь свою подпись — и дело в шляпе.

Лльюэлин перестал гоготать. В пределах данной комнаты он планировал выдерживать тон добросердечности на высоте, но при последнем предложении проницательный наблюдатель уловил бы в его облике отчетливые признаки состояния, называемого мукой.

— Можно, конечно, и так, — сказал он.

Последние слова он произнес уже не прежним звенящим голосом, а выговорил медленно и сипло, словно в горле у него застрял какой-то острый предмет. Одновременно он наградил свою свояченицу одним из тех взглядов, которым мужчины удостаивают родственников супруги, страдающих, по их мнению, недостатком такта.

Мейбл Спенс, по-видимому, оставила этот взгляд без внимания.

— Я что говорю? — произнесла она бодро. — Изменить придется всего пару строчек. Итак, мистера Бодкина ты берешь экспертом по производственной части, а мистера Теннисона — сценаристом. Будь повнимательней, Реджи, когда дойдешь до этого пункта.

— Не беспокойся, — сказал Реджи. — Эксперт по производственной части… Сценарист… Понятно.

— Тогда остается уладить последнее, — продолжала Мейбл, — а именно: условия. Я хочу сказать, штрафные санкции и всякое такое мы перепишем в том виде, в каком они есть.

— Точно, — поддакнул Реджи.

— Точно, — поддакнул Амброз.

— Точно, — поддакнул Лльюэлин. Ему по-прежнему мешал предмет, застрявший вдыхательных путях.

— По моему разумению…

— Знаешь что, послушай…

— С Амброзом вопрос решенный, — подчеркнул Реджи. — Все честь по чести. Он будет получать обещанные тысячу пятьсот.

— Верно. А мистер Бодкин?

— Как насчет тысячи? Прекрасная круглая сумма. Помните, мы сошлись во взглядах?

— Знаешь что, — произнес мистер Лльюэлин с дрожью в голосе, — тысяча долларов — это куча денег. Я даже кузине своей жены плачу три с половиной сотни, а ведь она ценнейший кадр… Плюс ко всему, на дворе депрессия… Кино переживает не лучшие времена…

— Ладно, пусть будет тысяча, — вмешался Реджи, которому надоело это крохоборство. — Тебе, Монти, тысячи хватит?

— Ага. — У Монти, как и у Лльюэлина, что-то произошло с дыхательными путями. — Хватит.

— Вот и отлично. Вопросов больше нет. Теперь за дело.

Двое писцов ретировались к письменному столу, и с их удалением из эпицентра событий в беседе наступило затишье. Переваривание сведений о том, что из-за своей настырной свояченицы ему придется подписать контракты прежде, чем он заполучит мышь, вместо того чтобы сначала заполучить мышь, а потом ничего не подписывать, привело мистера Лльюэлина в тихое, меланхоличное настроение. А поскольку у прочих присутствующих вроде бы не было мыслей, которые нужно незамедлительно выразить вслух, в комнате повисла тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием ручек, которого мистер Лльюэлин старался не слушать.

Реджи с Мейбл были скоры на руку. Через некоторое время они, сделав дело, поднялись из-за стола и предъявили плоды своих трудов.

— Вот ручка, — сказала Мейбл.

— Распишитесь вот здесь, — сказал Реджи. — Там, где мой большой палец.

— Только не на пальце, — добавила Мейбл. — Ха-ха.

— Ха-ха, — сказал Реджи.

Обоих распирало от радости и жизнелюбия, и, видимо, эта веселость разъедала душу Айвора Лльюэлина подобно купоросу. Когда он ставил свою подпись, его страдания вырвались наружу, и в сердце Мейбл Спенс шевельнулась жалость. Она сочла, что пора озарить его жизнь солнечным светом за все пролившиеся над ней дожди.

— Какой у вас симпатичный мышонок, мисс Баттер-вик, — проговорила она, и мистер Лльюэлин нервно вздрогнул и поставил кляксу. — Видимо, вы с ним не расстанетесь.

— Боже упаси! — вскрикнул потрясенный Монти.

— Да, никак не могу, — ответила Гертруда. Мейбл кивнула.

— Именно этого я и боялась, — сказала она. — А я-то, Ай-ки, тешила себя надеждой, что мы подарим его Жозефине.

— Да? — осторожно ответил мистер Лльюэлин. Он впервые слышал о существовании Жозефины.

— У Айки, — Мейбл пустилась в объяснения, — есть маленькая калека-племянница, которая жить не может без Микки Мауса.

У Гертруды неприятно засосало под ложечкой. У Монти неприятно засосало под ложечкой. У мистера Лльюэлина приятно засосало под ложечкой. Он недолюбливал Мейбл, но ему нравилось, как она делает дело. Он взглянул на нее с неожиданным восхищением. «Калека!» На редкость меткий штрих.

— Калека? — переспросил Монти.

— Калека? — переспросила Гертруда.

— В прошлом году она попала под машину.

— «Роллс-ройс», — уточнил мистер Лльюэлин, любивший филигранную отделку.

— И с тех пор она прикована к постели. Ну что ж, — сказала Мейбл со вздохом, — придется побегать по магазинам. Хотя, боюсь, у них нет того, что нужно. Ей ужасно тяжело угодить. Кто не знает, какими капризными становятся дети, когда они болеют и страдают…

— У нее золотые кудри, — сказал мистер Лльюэлин.

— Монти, — проговорил Реджи, зная, что его работодатель неравнодушен к идеям взаимопомощи и сотрудничества, — не будь негодяем, не отнимай мышку у несчастного увечного ребенка.

— И голубые глаза, — сказал мистер Лльюэлин.

— Монти! — воскликнула Гертруда с мольбой в голосе.

— Э-э… — ответил Монти.

— Разумеется, бедняжка имеет полное право на мышь, — сказала Гертруда. — Я и не думала оставить ее себе.

— Отлично сказано, юный хоккейный ас, — сказал Реджи от всего сердца.

— Ты точно решила? — спросила Мейбл.

— Да ради Бога! — сказала Гертруда, буравя Реджи взглядом, полным неприязни. — Мистер Лльюэлин, возьмите.

По всему было видно, что ей чрезвычайно тяжело разлучаться с сокровищем, и человек, хорошо воспитанный, принимая этот дар, помялся бы и поотнекивался хотя бы ради приличия.

Мистер Лльюэлин выхватил мышь, как обезьяна, прыгающая на дерево за кокосом. В следующий миг он уже пятился к дверям, будто опасался, что решение пересмотрят.

Уже в дверях он, видимо, смекнул, что не проявил достаточной куртуазности.

— Ну, ладно… — начал он.

По всей вероятности, он сочинял в уме благодарственную речь. Но слова не лезли в голову. Он еще немного постоял, светясь смущенной улыбкой, а затем ушел. Когда за ним затворилась дверь, зазвонил телефон.

Реджи подошел и снял трубку.

— Алло!.. Все правильно. Пришлите его наверх. Там внизу Альберт Пизмарч, — сказал он, — просит аудиенции.

Монти хлопнул себя по лбу.

— О Господи! Я ни разу не дал ему на чай! Хотя проплыл с ним пол-океана.

В интервале, промелькнувшем между объявлением о визите Альберта Пизмарча и возникновением Альберта Пизмарча собственной персоной, в гостиной состоялась неформальная дискуссия по вопросам этики. Фуксия Флокс выступила против Пизмарча, упирая на то, что если позволять стюардам океанских лайнеров гоняться за забывчивыми клиентами по нью-йоркским гостиницам, вскоре эти стюарды станут рыскать за ними с собаками по всей Америке. Реджи, человек более гуманный, заявил, что справедливость есть справедливость и надо ему сколько-нибудь сунуть. Монти был занят тем, что пытался разменять десятку на две пятерки.

Лицо Альберта Пизмарча, когда он наконец вошел в комнату, выражало хорошо знакомый почтительный упрек. Он воззрился на Монти, как на блудного сына.

— Сэр, — произнес он.

— Знаю, знаю.

— Не слишком порядочно с вашей стороны, сэр, уйти, и концы в воду…

Монти и думать забыл про размен десятки на две пятерки. Глядя в эти глаза, полные укора, слыша этот укоризненный голос, он сгорал от стыда и раскаяния. С десяткой в руке он подскочил к Альберту Пизмарчу.

— Знаю, знаю, — сказал он. — Вы абсолютно правы. И как я мог забыть! Вот, держите.

Альберт взглянул на купюру, и вся суровость его моментально растаяла.