Распутин - Иван Наживин

— Ради Бога, простите, доктор, что я заставил вас ждать… — сказал все еще взволнованный Пуришкевич. — Ужасно сумбурный день…

И он вкратце и, как всегда, горячо рассказал доктору обо всем происшедшем.

С очень большим запозданием, но заседание Думы открылось наконец. В зале чувствовалась какая-то неприятная угнетенность и не остывшая еще нервность. Князь В. М. Волконский, только что выпивший рюмку водки — по случаю трезвости он носил эдакий флакончик с водкой в жилетном кармане — и закусивший в буфете горячим пирожком, чувствовал теперь себя не только вполне хорошо, но даже весело: на сегодня противная буча эта миновала, слава Богу! Порядок дня был довольно серенький, и только под конец можно ожидать несколько неприятных моментов: на очереди был, между прочим, запрос о действиях военной цензуры, и, по слухам, оппозиция — от нее должен был выступить В. П. Молотков — собрала довольно красочный материал.

«Если бы только это провести как следует, и тогда дело в шляпе… — думал князь, рассеянно оглядывая залу, где настроение быстро угасало, и хоры, где публики значительно поубавилось. — И нужно же, чтобы этот толстый черт Родзянко уехал…»

Большой честолюбец, князь вел свою линию очень осторожно и был уверен, что его игры никто не понимает.

Заседание шло, вялое, серое, скучное. Чувствовалось, что настроение так упало, что даже такой зажигательный вопрос, как действия военной цензуры, и тот сегодня едва ли уже зажжет Думу — в крайнем случае, можно было ожидать какой-нибудь эффектный жест со стороны Германа Мольденке, очередную филиппику Керенского или очередную глупость Чхеидзе. Но князь все же немножко опасался. Он осторожно взглянул на часы, посмотрел в запись ораторов, сообразил продолжительность всей этой канители — как про себя называл он все эти разговоры — и взглянул в сторону оппозиции: В. П. Молотков, или, как его все звали, Вася, жирный блондин с уже заплывающими глазками, скрестив руки, как Наполеон, и свесив уже лысеющую голову набок, мирно спал.

В голове князя яркой искоркой промелькнула какая-то веселая мысль. Рыжие усы его зашевелились в сдержанной улыбке. Он взял небольшой листок бумаги и, изменив почерк, написал: «5 час. около фонтана. Э.». Эта Э. была очень хорошенькая стенографистка Думы, за которой волочились решительно все, и в том числе Вася. Князь сделал знак одному из приставов, и когда тот почтительно подошел, князь передал ему записочку и тихонько сказал:

— Положите на пюпитр перед Молотковым, но только не тревожьте его сна…

Пристав, сдерживая улыбку, выполнил поручение, и князь, кося одним глазом на мирно спавшего депутата, продолжал уверенно вести заседание.

Вдруг Вася очнулся, увидал бумажку, прочел ее, торопливо посмотрел на часы и, быстро схватив свой желтый, довольно потертый — это было своего рода шиком — портфель, понесся вон. Князь, сдерживая улыбку, тоже справился по часам о времени и вдруг погнал заседание на всех парах.

— Что это с ним сделалось? — удивлялись все в зале. — Точно муха какая укусила… Вероятно, позавтракать не успел. Да, впрочем, что же и тянуть: раз главное на сегодня сорвалось, воду в ступе толочь нечего…

Князь вызывал ораторов одного за другим, увесистыми замечаниями быстро пресекал потоки их красноречия, оборвал Чхеидзе, смутил какого-то очень демократического трудовика{148} замечанием, что он все повторяется, и гнал, гнал… Была недалека уже и очередь В. П. Молоткова, но Васи не было. Среди депутатов началась тревога, перешептывание, беготня, но — Васи не было…

— Слово принадлежит В. П. Молоткову! — громко и уверенно проговорил князь.

По зале пробежала волна: Васи не было!

— Слово принадлежит князю И. И. Зарайскому…

Старый, тонкий, длинный, похожий на Дон Кихота князь, соглашаясь, что военная цензура иногда по неопытности и делает ошибки, и даже крупные ошибки, все же полагал, что не следует производить по этому поводу большого шума, не следует видеть в этом какого-то злого умысла: все мы одинаково любим свою родину, все стараемся помогать ей, а если иногда кто и ошибется, то не ошибается только тот, кто ничего не делает. И что скажут наши доблестные союзники, и что скажет наш опасный противник, если мы наше грязное белье будем так мыть на глазах всего света? Чхеидзе — белолицый, черноволосый, с кавказским акцентом, который невольно напоминал разные смешные кавказские анекдоты, — попробовал было занестись, но и он настроения не поднял: все устали от напряженных волнений дня, всем хотелось есть, всем хотелось собраться уютно где-нибудь и по душам обстоятельно, откровенно обсудить создавшееся положение. Была предложена формула: «Обращая самое серьезное внимание правительства на ошибки и злоупотребления военной цензуры, часто причиняющие серьезный ущерб даже самым благонамеренным органам печати в их патриотической деятельности, и предлагая правительству принять все от него зависящие средства для устранения этих недостатков, Государственная Дума переходит к очередным делам». Формула была принята недружно, как-то нелепо, с возгласами с мест и звонками председателя, но была принята.

В это мгновение одна из дверей быстро отворилась, и в зале появился с своим желтым потертым портфелем под мышкой Вася, румяный с мороза, с выражением недовольства на самоуверенном лице. Он метнул сперва недовольный взгляд в сторону хорошенькой Э. — она, ничего не подозревая, украдкой рассматривала себя в крошечное кругленькое зеркальце. Привычным взглядом Вася окинул зал, полный теперь смутного шума, и оторопел. Его друзья с упреками и жестами устремились к нему. Он оправдывался. Те наседали.

— Но, господа, не могу же я бороться с законами естества! — возразил он. — Мне необходимо было в аптеку. Я говорил вам, Дмитрий Иванович, что этот чертов соус tartare[52] даст себя знать… И я никак не мог предположить, что вы будете пороть такую спешку с таким важным запросом…

Уверенный звонок председателя покрыл шум.

— Господа, прошу не шуметь! — твердо крикнул совсем веселый князь. — Оглашается порядок следующего заседания…

Но в эту минуту где-то в дверях послышался сдержанный тяжкий бас Родзянки, и в зале появилась его огромная, монументальная фигура. Он только что вернулся из Ставки. Совсем не слушая уже председателя, депутаты вставали с мест и, переговариваясь, направились в сторону Родзянки: он должен был привезти если не важные, то во всяком случае очень интересные новости. Все жадно обступили его. Другие, торопливо одеваясь, спешили кто в ресторан, кто домой.

— А вы что же это, сударыня, как шутите со мной? — тихо, с притворной строгостью, улучив удобную минутку, спросил Вася хорошенькую Э. — Если я теперь простужусь и умру, это будет ваша вина перед Россией. Так с народными избранниками не поступают…

Та удивленно подняла на него свои хорошенькие глазки, стараясь понять смысл этих странных слов. И удивление ее было до такой степени неподдельно, что Вася сразу понял, что кто-то подшутил над ним и подложил ему свинью.

— Нет, нет… — засмеялся он. — Это я так только, пошутил…

И, прижав свой потертый портфель с потрясающими документами о действиях военной цензуры под мышкой, Вася уверенно направился к Родзянко, чтобы узнать от него самые свежие новости из Ставки…

XIII

УЧИТЕЛЯ НЕ ОТСТАЮТ

Опять робко засияла над широкой русской землей ее милая тихая весна, опять нежно и серебристо засмеялись жемчужные нити капели — лель-лель-лель… — опять послышалась во всем какая-то светлая, наружу просящаяся радость. Где-то далеко-далеко реками лилась под рев пушек человеческая кровь, бессмысленно разрушалось то, что создавалось веками, темные дымы пожаров страшными привидениями стояли в испуганном небе, и жуткими темными реками быстро катились в тылы массы беженцев, а тут, в древней окшинской земле, жизнь — хотя и под знаком войны — шла по-прежнему.

Василий Артамонович, младший учитель Уланской школы, праздновал именины своей супруги Капитолины Кононовны. Старая Матвеевна, теща его, запуганная им до последней степени, заканчивала с помощью именинницы, миловидной, немножко похудевшей после недавних родов женщины, уборку именинного стола в маленькой убогой столовой с жиденькими занавесками на окнах и базарной мебелью. Посредине стола стояли уже прикрытые вышитыми полотенцами две больших кулебяки, а вокруг них симметрично на разнокалиберных тарелках были расставлены кильки, нарезанная кружочками колбаса, вареная и копченая, желтые ломтики голландского сыра, селедка, соленые грибы, мятные пряники, орехи, домашнее печенье и всякая другая немудреная снедь. И Василий Артамонович побежал уже собирать гостей…

На другой половине в квартире Алексея Васильевича шло то, что шло там всегда: ненавидевшая мужа Аксинья Ивановна, дочь местного мужика-богатея, пилила его, а он, босой, нечесаный, нелепый, густо и мрачно гудел: