Гильфердинг А - OlegD

66

Истукан щетинский был не очень велик: Сефрид называет его три головы небольшими; они были посеребрены. Разбив туловище, Оттон Бамбергский взял их с собой, а потом послал в Рим. В Волыне Триглав имел также какое-то золотое изображение: вероятно, оно не было главным его идолом, но оно пользовалось большим уважением, и когда христианские проповедники разбивали волынские кумиры, то жрецы сумели скрыть своего золотого Триглава, и спрятали его где-то в дупле старого дерева, видно, что размеры идола были невелики. Зато об истуканах в поморском городе Гостькове рассказывается, что они были удивительной величины, так что несколько пар волов едва могли их стащить с места; истуканы эти отличались превосходной резьбой, но неизвестно, какие божества были в них изображены.

67

По своему образованию, это слово принадлежит к разряду тех древнейших сложений, где простое окончание переводит корень существительного имени в категорию имен качественных: Свято-вит образовалось из корня вит, соответствующего санскритскому вити - свет, точно так же, как, например, древняя церковно-славянская форма благо-срьд корня срьд, лежащего в основании слова срьдьце - сердце (срав. литовск. ширдис - сердце), или как прилагательное камен (каменный) произошло от существ. камень.

68

Мы говорим, разумеется, об общенародной вере язычников, а не о тех высоких умозрениях, которые были уделом немногих мыслителей, оставаясь чуждыми народу.

69

Замечательно, что впоследствии Пикулс стало у пруссов означать дьявола, как Чернобог у люнебургских славян.

70

Мифологическое значение этого названия видно и из того, что при передаче прежнего Белбога во владение Церкви, поморские князья его переименовали; новое название было: "город Св. Петра". Впрочем, старое название (Belbuk) сохранилось доныне: Белбук лежит на р. Реге, близ города Трептова.

71

Именно у балтийских славян слово белый имело особенно обширное значение и употреблялось также в смысле светлого и прекрасного.

72

Очевидно, что это слово перешло к балтийским славянам в позднейшее время от соседних христианских народов, и, вероятно, от славян (поляков или лужичан), а не от германцев, которые изменили слово diabolus по законам своих звуков. Замечательно, что с другой стороны дьявол назывался Чернобогом у славян, находившихся еще в недавнее время в люнебургском крае.

73

Так же ненадежно и неопределенно другое описание идола Живы в Саксонской хронике, составленной в XV в. Ботоном: "Богиня, которую называли Живою, держала руки за спиной, и в одной руке было у нее золотое яблоко, в другой кисть винограда с зеленым листом, и волоса у нее висели до ног". Описания славянских кумиров, какие мы читаем у Ботона и Марескалка Турия, могли, конечно, быть ими выдуманы, но возможно также, и даже довольно вероятно, что эти писатели руководствовались какими-нибудь старыми преданиями: в их время еще жива была в северной Германии память о славянах и славянском язычестве. Во всяком случае, показания этих старых компиляторов никак не могут быть поставлены в один ряд с теми описаниями и изображениями славянских идолов, какие предлагают нам Маш, Потоцкий, Арендт и др. писатели нового времени, XVIII и XIX столетий, поклонники так называемых оботритских древностей, найденных будто бы в Прилльвице: древности эти явный и самый невежественный подлог.

74

Замечательный памятник этот, в котором к списку латинских слов, составленному первоначально в конце IX или начале Х в., не позже 920 г., прибавлены объяснения чешские, и иногда также немецкие, относится к 1202 г. Для толкований мифологических, мог ли чешский глоссатор того времени находить всегда готовый запас понятий в области народной старины? Песни Краледворской рукописи показали нам, как мало было в чешском язычестве определенных мифических личностей в пору его полного процветания и господства; и до позднейших времен оставалось оно при том же характере безличного поклонения природы: приводим в свидетельство любопытные слова летописца Космы Пражского, описывавшего языческие суеверия чешского простонародья в конце XI в., т. е. 200 лет после крещения чехов и 100 лет до составления чешской Mater Verborum.

По вступлении на престол чешский (в 1093 г.), говорит Косма, "князь Брячислав, горевший ревностью к Христианской вере, выгнал из своего государства всех кудесников, вещунов и гадателей, а также срубил он и сжег рощи и деревья, которым во многих местах поклонялся простой народ: суеверные обычаи, которые поселяне, еще полу-язычники, соблюдали на третий и на четвертый день Пятидесятницы, когда они, делая возлияния над источниками, закалывали жертвы в честь бесов; похороны, совершавшиеся в лесах и на полях; языческие игрища, производившиеся на перекрестках будто бы для успокоения душ; наконец, нечестивые игры, которые, исступленные, исполняли над покойником, надев на себя личины и призывая каких-то духов, - все эти мерзости и другие беззаконные выдумки прекратил благой князь и искоренил в Божием народе".

Таким образом и в старинном чешском язычестве, как оно выразилось в песнях Краледворской рукописи, и в позднейшем его состоянии, изображенном Космою, не было почти ничего такого, что соответствовало бы божествам классической древности. Безличными и коллективными существами оно изобиловало, но настоящих мифических личностей оно могло предложить глоссатору не более пяти или шести: Реrun Jupiter, Veles Pan, Lada Venus, Prije Aphrodite, Morana Hecate. Среди хаоса мифологических имен, из которых только немногие принадлежат древнему общеславянскому и чешскому язычеству, а большая часть произвольно придуманы толкователями, мы находим те божества, которым поклонялись балтийские славяне: Святовита, Радигоста, Живу, Белбога и Триглава. Каким образом попали они в старый чешский словарь? Белбог, Триглав, Жива имена такие общие, что могли быть известны и чехам; но можно ли полагать, на основании Вацерадовых глосс XIII века, что древние чехи поклонились Святовиту и Радигосту, когда мы не находим ни малейшего следа этого поклонения ни у них, ни у какого бы то ни было славянского народа, кроме славян балтийских (что найденный в Збруче на Волыне и названный Святовитом каменный истукан не имел ничего общего с арконским богом, доказал проф. Срезневский в своей статье об этой находке), и когда поклонение Святовиту и Радигосту, как мы его знаем у балтийских славян, решительно противоречило характеру язычества чешского и вообще древнеславянского?

Нетрудно заметить в исследованиях, которые, опираясь на Вацерадову Mater Verborum переносят в общую мифологию славян Святовита и другие божества племен балтийских, какая от этого происходит путаница. Не лучше ли предположить, что Вацераду были известны главные божества, которые в его время почитались на славянском Поморье, так близко от чешских пределов, у народа, говорившего с чехами почти на одном языке?

В ту именно пору ходила громкая молва о великой силе язычества у балтийских славян, о крестовых походах, предпринимавшихся для его истребления, о страшном разрушении Святовитова храма на Ране, - и чешский глоссатор весьма естественно захотел воспользоваться в своем словаре именами славянских богов, имевшими тогда, можно сказать, европейскую известность. Так объясняется для нас помещение балтийских Святовита и Радигостя в чешскую Mater Vеrborum, и вот почему мы почитаем себя вправе принимать этот памятник за одно из современных и верных свидетельств о мифологии балтийских славян.

Противопоставляя упадок, или, лучше сказать, забвение, в котором должно было находиться при Вацераде собственно чешское язычество, громкой славе, приобретенной богами балтийскими, мы теперь не поколеблемся признать и остальные божества, Белбога, Триглава и Живу, занесенными в Вацерадов словарь из Балтийской страны, тем более, что вообще существование их в других славянских землях, за исключением Белбога у лужичан, весьма сомнительно.

75

Последние слова относятся, без сомнения, к другому знамени, а не к другой богине, ибо Титмар именно говорит, что одна лютицкая богиня изображена была на знаменах. Изображение это было, кажется, вышитое или нарисованное на самом знамени, а не изваянное на древке, иначе нельзя было бы пробить в нем дыру камнем. Вспомним еще приведенное выше известие того же Титмара, что Сварожич и прочие радигощские боги, одетые в шлемы и латы, имели свои знамена, которые выносились из храма не иначе, как в случае похода, и только пешими, и для тщательного хранения которых поставлены были народом особые жрецы (при знамени лютицкой богини, о котором мы говорили, находились именно такие жрецы, по указанию Титмара). И опять в другом месте Титмар пишет, что "Лютичи шли в поход, неся перед собою своих богов". Речь идет, очевидно, об одних и тех же знаменах Сварожича и других радигощских истуканов, и если Титмар мог назвать эти знамена богами, то следует, кажется, заключить, что на них находились изображения самих божеств. Если мы сблизим все четыре показания Титмара о священных знаменах лютичей, то увидим совершенное сходство в значении и характере этих знамен и не усомнимся причислить знамена богини к числу тех знамен, которые с таким благоговением хранились в Радигоще. Нельзя ли поэтому предположить, что и сама богиня пользовалась поклонением в Радигоще и стояла там в числе истуканов, окружавших Сварожича?