Серебряный Вихор - Джон Майерс

Тут Фаустофель щелкнул пальцами — и он вмиг осекся. Повинуясь знаку, призрак за спиной у обреченного осторожно тронул его за плечо.

Выражение острой, проницательной вдумчивости на лице страдальца сменилось беспредельным ужасом.

— Спроси, что его мучает, — толкнул меня в бок Фаустофель. Я с большой неохотой повиновался.

— Э-э… в чем причина того… того, что вас… как бы поточнее выразиться — ну, не оставляют в покое? — сбивчиво спросил я.

Мой вопрос вызволил его из мучительной безмолвной агонии.

— Эта тень — мой неумолимый рок, приведший меня к страшной развязке. «Если бы все было не так» — вот что подпирает мост вздохов, через который лежал мой путь к катастрофе. Однако все было именно так — и не иначе… И я, мнивший себя более достойным правителем города, чем любой из фиванских царей, своими делами швырнул себя ниже последнего негодяя из самого гнусного притона. Я, поставивший себя образцом нравственности, взявший на себя право судить и учить других, в один злосчастный день обнаружил вдруг, что убитый мной некогда человек был моим отцом, а женщина, родившая мне детей, — моя мать!

Произнося свой горячечный монолог, он непрерывно ломал руки, а при последнем восклицании нашел им новое применение — с ужасающим проворством вырвал оба глаза и швырнул их оземь.

Потрясенный услышанной исповедью, я едва устоял на ногах. А став свидетелем кары, подтверждавшей искренность покаяния, почувствовал, что мне сделалось дурно. Я отвернулся от горемыки, пытаемого бесплотной тенью, и посмотрел на Фаустофеля. Тот, однако, нимало не тронутый страданиями бедняги, злорадно ухмылялся.

Раздражение помогло мне справиться со слабостью, и я негодующе обратился к Фаустофелю:

— У этого человека есть все основания, чтобы терзаться своим несчастьем.

— Помилуйте, господин хороший! — Фаустофель, желая охладить мой запал, напустил на себя нарочито равнодушный вид. — Во-первых, убийство он совершил в целях самозащиты, а кем ему приходился убитый — отцом или нет — малосущественно. Во-вторых, сожительство с матерью, по всей вероятности, доставляло ему удовольствие, поскольку продолжалось довольно-таки долго. Да и отпрыски его, уверяю тебя, ничем не хуже и не лучше большинства. К тому же, заводя приплод, о кровосмешении он не подозревал, так что самым простым было бы выбросить всю эту чепуховину из головы.

Не находя возражений, я смотрел на него с ненавистью. Теперь до меня дошло, куда он клонит. Я лишился всего что только можно, кроме единственной черты, отличающей человека от животного. Во мне еще теплилась вера в непреложную ценность определенных условностей, принятых в человеческом обществе, в непререкаемость некоторых правил внешней и внутренней жизни, служивших прочным заслоном от озверения. Если бы я потерял эту веру — не этого ли домогался Фаустофель? — мне оставалось бы только прямиком припустить обратно, в свинарник Цирцеи.

И все же, несмотря на настоятельную потребность дать сквернослову отпор, нужных слов я не находил.

— Тебе известно не хуже моего, — вяло выдавил я из себя, — что человеку омерзительна сама мысль о подобном скотстве.

— С чего ты взял? — изумился Фаустофель. — Куда резонней выпустить кишки именно из папаши хотя бы за то, что он тебя породил на свет. А если овдовела пригожая маменька — считай, тебе повезло по-крупному: почему бы ее не уложить себе в постель? Не отдавать же семейное добро чужаку! Где же тут повод, чтобы рвать на себе волосы, нагнетать страсти-мордасти? Подумаешь тоже, трагедия…

Заметив мое смущение, он довольно закрякал.

— Quod erat demonstrandum [2], если вспомнить о предмете нашего ученого спора. Усек? Эдип для меня — главнейшее вещественное доказательство в пользу моей теории насчет того, что источник всех бед человечества, помимо самого факта существования под солнцем, заключается в пагубном обольщении высотами морали.

— Но мне… — Я собирался было запротестовать, но Фаустофель прервал мой жалкий лепет.

— Прежде чем продолжить нашу содержательную дискуссию, в которой ты блеснул лаконичными, но совершенно неотразимыми аргументами, позволь мне представить тебе второе по значимости вещественное доказательство.

Фаустофель подвел меня к юноше с книгой, так увлеченному чтением, что для него, казалось, все остальное на свете перестало существовать.

— Как поживаете, милорд? Среди ученых вы — настоящий принц.

— Нет, всего-навсего вечный студент среди принцев, — парировал юноша, оторвавшись от книги. Глаза его сверкнули. — К несчастью, понадобится вечность, чтобы принцы хоть чему-нибудь научились.

— Но жить на широкую ногу они умеют, да еще как, — напомнил Фаустофель. — Что вы читаете?

— О, сборник старинных преданий, весьма захватывающих, с пространными причудливыми заглавиями, в которых кратко излагается содержание едва ли не целиком, от начала и до конца. Я только что дочитал одно и собирался приступить к следующему. Если не возражаете, я прочту вам название, чтобы дать вам хоть какое-то представление.

Предвкушая удовольствие, юноша перелистнул страницу.

— Тут открывается сказ о Сигмунде, и как он обитал много лет в лесах подобно волку, и как зачал дитя от сестры своей Сигню, единственно с намерением умертвить супруга ее Сиггейра, бывшего губителем Вольсунга, а он приходился им обоим отцом.

На этот раз вмешательства Фаустофеля не потребовалось. Едва было произнесено последнее слово — фантом за спиной принца протянул руку и тронул его за плечо. Живое, одухотворенное лицо юноши тотчас исказилось гримасой безысходного отчаяния.

— Ну, спрашивай, что его так грызет, — затормошил меня Фаустофель.

Хоть я и был у него в подчинении, но тут решительно воспротивился.

— Ни за что! Он может выкинуть штуку еще почище, чем тот.

— Тебе-то какое дело? Если он и причинит вред, то только себе самому. Нечего слюнтяйничать!

Я упрямо замотал головой, и Фаустофель презрительно фыркнул:

— Рохля! Зелен еще для путешествия туда, куда нацелился. Обойдусь и без твоей помощи.

Фаустофель подобрал книгу, которую юноша уронил на пол, и обратился к нему со словами:

— Продолжайте, пожалуйста: вы нас очень заинтересовали. Как вы сказали, кто кому кем приходился — кажется, отцом?

— Отцом… — слабым голосом отозвался принц. — Нет, это слово мне нельзя произносить, я его недостоин. Здесь, — он указал на книгу дрожащим пальцем, — повествуется о человеке, который действовал как настоящий мужчина, сметая все преграды, мешавшие ему отомстить за умерщвленного родителя. Сэр, — он неожиданно обернулся ко мне, — я не ставлю под вопрос законность вашего рождения, но скажите мне — знали ли вы вашего отца?