Доктора флота - Евсей Баренбойм

— Аппендицит аппендициту рознь, — назидательно продолжал просвещать Васю Миша. — Ежели он у жены большого начальника, то это уже не аппендицит, а нечто более важное. Усек разницу, башка?

— Врешь! — почти крикнул Вася, бледнея и вставая с койки. — Джан не такой. А за свои слова можешь, между прочим, и по шее схлопотать.

— Слепая вера свойственна только низкоорганизованным народам, — миролюбиво проговорил Миша. — Я подозревал, что ты мне не поверишь. Пойдем в клинику, человек тебе просветит мозги.

Молодой ординатор кафедры Джанишвили, партнер Миши по шахматам, без колебаний подтвердил, что их шеф действительно питает слабость к «шишкам», и всякие знаменитости — частые гости их клиники.

— Рядом с ними он чувствует себя значительнее, важнее. А то, что он тщеславен, знают все.

— И все равно не верю, — упрямо повторял Васятка на обратном пути. — Этот ординатор нехороший человек, злой. Нельзя так говорить о своем учителе.

— Наверное, ты прав, — задумчиво сказал Миша. — Просто мне было смешно, что ты смотришь на людей через розовые очки.

…Ровно в шесть закончился комендантский час и утомленные бледные танцоры, щурясь от утреннего света, высыпали на набережную Мойки.

В Академию шли едва волоча ноги, временами засыпая на ходу. Через двадцать минут предстоял завтрак, а в половине восьмого развод на работы…

Глава 4

НА СТАРШИХ КУРСАХ

Бегут года. Но вечно с нами

ВММА святое знамя…

Якимов любил дождь. Ему нравилось, как капли бьют по лицу, по голове, как прохладная вода струйкой стекает за ворот. Он был здоров, о таких болезнях, как радикулит, ангина, слышал только от знакомых и не боялся возвращаться домой мокрым, в прилипшей к телу рубашке. Торопливо пробегавшие мимо прохожие удивленно оборачивались — по виду серьезный, немолодой человек, хорошо одет, а идет под дождем, держа шляпу в руке, и улыбается, как мальчишка.

Сергей Сергеевич думал, как все переменчиво в жизни. Еще недавно, во время блокады, люди боялись ярких ночей, радовались, когда лил дождь и небо было затянуто тучами, скрывавшими луну, а теперь ворчат по поводу пасмурной дождливой весны. Еще недавно наибольшую ценность имели квартиры в подвалах, окнами во двор. Из-за них ссорились, в них охотно перебирались жильцы верхних этажей. А теперь подвалы сразу опустели, никто не хочет в них жить.

Якимов поднялся на третий этаж (до сих пор он взбегал к себе без остановки, перепрыгивая через две ступеньки и радуясь, какой он еще молодец), вошел в прихожую и сквозь открытую дверь гостиной увидел дочь. В длинном кашемировом материнском платье, в большой шляпе с полями, подвязанной под подбородком ленточками, она то делала перед зеркалом странные телодвижения, то церемонно кланялась. Завидев отца, Лина смутилась, подошла к нему, поцеловала. Он подумал, как удивительно она стала похожа на мать в молодости — такая же тонкая, изящная, будто выточенная из редкого камня.

— Ты почему задержался сегодня? — спросила дочь.

— Забежал по дороге на кафедру к Черняеву. Он давно приглашал посмотреть свою клинику. Вхожу в кабинет и, представляешь, застаю картину: профессор с аппетитом наворачивает манную кашу. — Сергей Сергеевич засмеялся. — Меня угощал, еле отбился. Говорю ему, что с детства эту гадость терпеть не могу. А он вполне серьезно: «Напрасно. Я, например, полюбил ее. Очень полезно». Хотел сказать: «Взял, дружок, молодую жену, стряпать не умеет, теперь и не к такой дряни привыкнешь и полюбишь».

— Долго там пробыл?

— Минут пятнадцать. У него как раз лекция начиналась. Кстати, в субботу вечером он зайдет к нам. Приготовь, пожалуйста, закусить.

Уже давно, еще в Кирове, Сергей Сергеевич собирался пригласить Александра Серафимовича к себе. За время лечения в его клинике они сблизились, подружились. Часто, когда у Черняева выдавалось свободное время, он заходил в палату к Якимову, уводил к себе в кабинет и беседовал с ним о всякой всячине — о войне, о международной обстановке, о студенческих годах, о мирной довоенной жизни. Сергею Сергеевичу нравилась неторопливость Черняева, обстоятельность, отсутствие всякой аффектации, желания выпятить себя на первый план. Он чувствовал, что перед ним ум глубокий, самобытный, со своеобразным мышлением, а именно оригинальность, непохожесть всегда привлекали Якимова в людях, с которыми ему приходилось работать.

Александр Серафимович Черняев казался Якимову именно тем типом ученого-медика, на которого можно было бы возложить медицинские аспекты новой работы, и быть спокойным, что она в надежных руках. А работа, которой предстояло теперь заниматься, была огромной. Ее контуры вырисовывались пока лишь приблизительно, расплывчато, но пригласивший его к себе для беседы ответственный работник Совнаркома дал понять, что правительство будет уделять этой работе первостепенное и все возрастающее внимание.

— Привыкайте, Сергей Сергеевич, к масштабам большим, ассигнованиям крупным, — сказал он, не вдаваясь в подробности. — Пока не кончится война, мы не сможем развернуться так, как бы хотелось. Но со временем вы ни в чем не будете нуждаться. Это я могу вам твердо обещать.

Сергей Сергеевич вышел из Совнаркома слегка ошеломленный свалившимся на него предложением.

«Без талантливых помощников такое дело не поднять, — размышлял он и, как бы в ответ на эти размышления, как это бывало у него всегда, мысль, получив внешний импульс, заработала четко и конкретно. А почему бы не пригласить Черняева возглавить весь медицинский раздел? Пройдет время и отдел обязательно преобразуется в институт. Нетронутая целина и полная самостоятельность. Это должно соблазнить его».

Приглашение зайти в субботу на чашку чая Черняев принял с удовольствием. Якимов тоже ему нравился. Вечерами Александр Серафимович был свободен. Юля отсутствовала — она уехала в Саратов к внезапно заболевшей матери. Дочери готовились к зачетам.

Якимов встретил Черняева по-домашнему — в клетчатой ковбойке, еще довоенных лосевых тапочках.

— Входите, — радушно говорил он. — Давно хотел видеть вас у себя дома.

Не успели они сказать друг другу и нескольких слов, как Лина позвала их к столу.

Если бы Геннадий не вошел случайно в кухню, расплавился бы на керосинке чайник. Вода в нем давно выкипела, пахло раскаленным железом. Лина стояла у окна, ничего не видела и не слышала. С нею это бывает часто — словно кто-то щёлкнет выключателем и отсоединит ее от окружающего мира. Удивительное свойство души, непонятное ни отцу, ни брату.

— Отведаем, что нам дочечка приготовила, — сказал Якимов, поднимаясь с кресла и плотоядно потирая руки. — Прошу, Александр Серафимович.

Якимов получал академический паек и потому на столе стояли тарелки с копченой рыбкой, колбасой и бутылка настоящей пшеничной водки.

— Наша докторская жизнь такова, что пациенты иногда становятся друзьями, а друзья со временем пациентами. И самыми трудными для нас, — сказал Черняев, отодвигая стул и садясь за стол. — Где бы мы, например, познакомились с вами?

— Пожалуй, нигде, — согласился Якимов. — Моя нынешняя работа не предполагает появления новых широких знакомств.

— Вот видите, — засмеялся Черняев. — Не сидеть бы мне здесь и не пить водку. — И, считая затронутую тему исчерпанной, заговорил о другом: — Война явно движется к концу. Но, если к концу первой мировой войны, как вы помните, поднялась волна мистицизма, суеверия, какой-то фанатичной религиозности, то сейчас и в помине нет ничего подобного. Очень изменился народ. Стали материалистами, атеистами. Двадцать семь лет Советской власти сделали свое дело.

— А мне думается, дело в другом, — негромко возразил Якимов. — Разве то была война по сравнению с этой? Разве сравнимо число жертв, мера людских страданий? Сейчас просто не до мистики, не до суеверий… Предлагаю тост за наших дочерей, — неожиданно сказал он, поднимая бокал.

— Трудное, скажу вам, это дело — дочери, — вздохнул Черняев, всем своим видом показывая, что хозяин коснулся нелегкой для него темы. — Особенно в моем нынешнем положении. Иногда не хотят слушать никаких разумных доводов. Словно перед тобой не родные дочери, а чужие, враждебные люди… Поверьте, жалею, что не учился в дипломатической академии.

— Не помогло бы, уверяю вас, — засмеялся Якимов. — Нам, мужчинам, часто трудно понять женщин. У них голова по-другому повернута. Поистине — их можно разгадывать, нельзя разгадать. Иногда мне кажется, что нынешняя молодежь слишком легкомысленна, несерьезна. Судите сами. Идет тяжелейшая война не на жизнь, а на смерть, ежедневно гибнут десятки тысяч людей, а моя дочь едва ли не каждое воскресенье бегает на так называемые вечера отдыха. И ваши будущие Пироговы, вместо того чтобы сидеть за книгами, исправно пляшут и стирают казенные подошвы.