Французский поцелуй - Эрик Ластбадер

Интересно, что Джэггер говорил ей, что Гейбл был отозван из Вьетнама в конце 1972 года. Получается пробел в восемнадцать месяцев. Где он был в этот период и чем занимался? Не имея ответов на эти вопросы, она попыталась связаться с ФБР и ЦРУ. В первом из этих почтенных агентств получилась осечка, что, впрочем, не удивило ее. Она ждала ответного звонка от Дика Эндрю из ЦРУ, когда ее вызвал к себе в кабинет капитан.

— Что я слышу? Тебе мало служебных часов, и ты теперь занимаешься вне расписания?

— Сэр?

Капитан Джо Кляйн снял очки, которые надевал, работая с бумагами. Это был до блеска выбритый мужчина примерно пятидесяти пяти лет. Он всегда безукоризненно одевался и его часто можно было видеть на экранах телевизоров, что означало, что он знает правила игры не только с точки зрения комиссара полиции, но и с точки зрения телевизионщиков. Он был и красноречив и обаятелен. Эдакий добрый дядюшка. Каждый, кто видел его на экране, думал, что за ним город как за каменной стеной. Мэр считал его незаменимым.

— Не отмалчивайся у меня, — строго сказал капитан Кляйн. — Оставь это для недотеп, которые смотрят на тебя и видят только симпатичную девушку в полицейской форме.

— Есть, сэр.

Он выждал с минуту, потирая свой широкий лоб оправой очков.

— Ты у меня вот здесь сидишь, Минг, — он указал себе на шею. — Ты знаешь об этом?

— Сожалею, что вы так думаете, сэр.

— Нет, не сожалеешь, — сказал он. — Иначе твоя лояльность по отношению ко мне превалировала бы над твоей лояльностью по отношению к Сиву.

— Вы мой начальник, сэр.

Капитан Кляйн вздохнул.

— Садись. — Он отложил в сторону очки и воззрился на нее. — А теперь, будь добра ответить на мой вопрос: какого черта ты лезешь не в свое дело и навлекаешь на меня неприятности? Мне уже звонили из Вашингтона!

— Не понимаю, о чем вы, сэр.

— К чему эта бодяга? — Он имел в виду расследование. — Маркус Гейбл — герой войны, а не кто-нибудь?

— Так это о нем вам звонили из Вашингтона? — Она вспомнила, что Джэггер говорил ей о том, что, если Гейбл все еще работает на ЦРУ, то это заведение постарается его прикрыть.

— Они в Вашингтоне очень беспокоятся о престиже вьетнамских ветеранов и потратили много времени и средств, чтобы подчистить их имидж, изменить в их пользу общественное мнение. Это мандат, оставленный им Администрацией Рейгана, и они не хотят, чтобы у них в этом деле возникали проблемы.

— Я не думала, что создаю кому-то проблемы, сэр. Он искоса взглянул на нее.

— Иногда, — сказал он, — у меня создается впечатление, что ты подсмеиваешься надо мной.

— Совершенно ошибочное впечатление, сэр. Он откинулся в кресле, закинув руки за голову. Когда он снова заговорил, то уже другим тоном.

— Знаешь, Диана, я не слепой и не глухой, и я в курсе того, что кое-кто здесь называет меня Звездой Экрана. Они видят мою популярность, и им покоя не дает, что мне приходится представлять наш департамент перед общественностью. Но я не думаю, что они понимают, какие неприятности я от них таким образом отвожу. Что бы там обо мне не говорили, я способствую торжеству законности в этих краях.

Диана молчала. Она думала, от кого был тот звонок.

— Ты разговаривала с Сивом по телефону? — вдруг спросил он.

— Да, — призналась Диана, и тотчас же пожалела об этом. Что и говорить, на этом он собаку съел. На подлавливании. Вот что получается, когда позволяешь себе отвлечься на минуту.

— Он в отпуске, Минг. Я думаю, этим все сказано. — Капитан надел очки. — У тебя есть достаточно дел, я полагаю, которыми ты должна заниматься в служебное время. Если этой нагрузки тебе недостаточно, я с удовольствием подкину еще.

— В этом нет необходимости, сэр, — сказала она, поднимаясь с горячего сиденья. У стеклянной двери в его кабинет она помедлила. — Сэр?

— В чем дело?

— От кого был звонок?

— От Мортона Саундерса из Госдепа.

— Из Госдепартамента? Не из ЦРУ?

— Ты что, спрашиваешь, чтобы потом проверить, не соврал ли я?

— Нет, сэр, — сказала она, берясь за ручку двери. Надо немедленно связаться с Сивом. — Спасибо, сэр.

— Минг! — услышала она, уже открывая дверь. — Если твоя лояльность распространяется на меня в большей степени, чем па Сива Гуарду, то почему ты не называешь меня боссом?

— Собери их вместе.

Комната, освещенная только полосами света, просачивающегося сквозь бамбуковые жалюзи. За окном течет Сена, а за ней — Военная Академия и Марсово Поле.

— А что произойдет, когда все три части состыкуются? Может, сверкнет молния и ударит гром?

М. Мабюс сгорбился над столом, его ловкие пальцы так и сновали, прижимая друг к другу металлические части.

— Никогда не видел все три клинка в сборе, — сказал Мильо.

— Возможно, Терри Хэй и Мун — единственные люди, которые видели, — отозвался М. Мабюс.

— Только представить себе такое! Эта бесценная реликвия когда-то лежала в земле прямо у меня под носом. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

М. Мабюс поднял голову.

— Почему грустно? — удивился он. — Лес Мечей теперь у тебя.

Но не надолго, подумал Мильо, если Волшебник добьется своего. Я должен объегорить его, как однажды он объегорил меня. Гениальность Волшебника в том, что он умеет пользоваться талантами людей, окружающих его. В Ангкоре он бы погорел без Терри Хэя. Но тот эпизод оказался точкой во времени, как Мильо понял несколько лет назад, с которой начался закат его собственного могущества.

Когда-то он был силен, как Александр Македонский. Его влияние распространялось на всю Юго-Восточную Азию, от Бирмы до Вьетнама. Он воспитывал своих кхмеров так, как считал нужным, изощряясь, как изощряется сердобольный родитель, ваяющий из своего отпрыска тот идеальный образ, который замыслил.

А потом пришли американцы с их заносчивостью и с их деньгами. Нет американца на всем земном шаре, Думал Мильо, который бы по-детски не приравнивал деньги к могуществу. В этом тайна американской души. В этом вся Америка, ее сила и ее гордость. Это еще молодая страна. Ее еще не попирала, как Францию, нога завоевателя.

Несмотря на недавние лицемерные излияния, она увидела во Вьетнаме и Камбодже не зеркало, вкотором отразилась ее гнилая душонка, а скорее неудачный урок, во время которого некоторые сверхретивые ученики сделали что-то незапланированное мудрым учителем. Ну а как с нарушением законов, божеских и человеческих? На этот счет Америка помалкивает.

Как и Римская империя, Америка слепа к гниению, подтачивающему фасад ее культуры. Вонь от этого разложения сильнее, чем на кладбище.

Как это несправедливо и нелепо, думал Мильо, наблюдая, как М. Мабюс стыкует вместе мечи, что столько лет он был так привязан к американцам, как преступник, приговоренный к колесованию, привязан к своему колесу. Для них он был не больше, чем пешка в их большой игре. Они приказывали, и он, согнувшись в три погибели от подобострастия, подчинялся их приказам.

Теперь, когда он стал свободным, когда получил, наконец, возможность манипулировать ими, как они столько лет манипулировали им, он может позволить себе роскошь оглянуться на позорное прошлое и увидеть его таким, каким оно было. Но, странно, эта вновь обретенная свобода не подслащала горечи тех лет. Наоборот, полное осознание своего рабства — а оно пришло к нему, как озарение свыше, как свет Господа, вразумивший Св. Павла, шагающего по пыльной деревенской дороге — разозлило его до чертиков. Теперь он понимал, что эта ярость, слепленная из ядовитой мякоти его рабства, снабдит его энергией, в которой он так нуждается. Она будет его путеводной звездой во всех последующих действиях.

И все-таки в глубине души он побаивался, что его ярость не сможет подавить его страха перед Волшебником. Он знал Вергилия куда лучше, чем Логрази сможет когда-либо узнать, но преимущества для себя в этом он не видел. Совсем наоборот, знание того, на что способен Волшебник, подкармливало его страх, как кочегар подкармливает пламя новыми порциями топлива.

Чрезмерная жестокость и своеобразный юмор — вот два элемента, которые Волшебник обязательно вплетал во все свои проекты. Это был гений довольно извращенного типа. Подавлял он своих противников не столько интеллектом, сколько внезапностью поступков, бросающих вызов и разуму, и логике. И это делало его особенно опасным. Если бы он был просто аморальным, таким, каким Мильо считал Терри Хэя, то это было бы полбеды.

Но Волшебник был более чем аморальным. Это был первозданный хаос в образе человека.

Мильо подумал о Морфее, одинокой в своей черной необъятной постели. В первый раз ему пришло в голову, как по-умному она устроила свой мир, в котором она может не боятся боли и страха, переживая все на свете. Ее мир выше всего этого, даже выше самого времени. На какое-то мгновение он даже позавидовал ей. Она защищена от хаоса, имя которому Вергилий.