Легкая рука - Роман Подольный

— Не улыбайтесь, юноша, а слушайте. Модными могут быть широкие плечи и мощные торсы — как у гениев Возрождения. Открывали Америку и писали мадонн мужчины пятьдесят четвертого и пятьдесят шестого размера! И женщин они любили себе под стать. В этом музее повесить бы портреты той поры — свидетельства жертв, приносившихся моде. О, она же, великая мода, сделала сегодняшних художников бородатыми и худыми, вытянула фигуры их саский, обтесала им бедра и ужала груди. Да, мода! А вон в том углу стоит поставить статую питекантропа. Шерсть наши предки потеряли, когда волосатые стали казаться некрасивыми. Так не кто-нибудь — Дарвин считал. А живи он сегодня, заметил бы: акселерация началась, когда высокий рост в моду вошел, а кончилась, как он из моды вышел…

— Не спорьте, не спорьте, я уверена, молодой человек, что и труд когда-то вошел в моду, без того из обезьяны человек не получился бы…

— Говорите, труд всегда в моде? Ошибаетесь! Всегда в моде, ха! Само это словосочетание — нонсенс. Вы молоды и, конечно, не помните, как лет тридцать назад было стыдно сознаваться в трудолюбии, а в конце прошлого века неприличным считалось толковать о вдохновении…

— Помните? Правда, помните? Подождите, подождите, сколько же вам лет? Паспорт! Дайте сейчас же ваш паспорт! Так. Слава богу! Мы ровесники, и я теперь не одна в этой ужасной эпохе… О, сударь, встреча наша, вы правы, удивления достойна. Однако же, не обессудьте, не столь великого, какое вы выражаете бодро. Молодость цветущая — суть благо, к коему от веку человек устремляется; если мода фигуры людские переделывает, дивиться ли, что она пределы поры юношеской и самой жизни властна раздвинуть? Мы с вами тут первые, иные же во благовременье за нами последуют. Наверное и последовали уже многие, токмо скрывают сие, зависти человеческой страшась. Однако, сударь мой, радостью чрезмерной себя не ласкайте. Ведомо всем нам, что модам меняться присуще: и эта пройдет…

Без подсказок

Как удобно было в его рабочем кабинете, как непринужденно и весело рассказывал он о тех случаях в работе, которые находил смешными, как нравился мне этот молодой еще, в сущности, человек (молод ведь всегда тот, кто моложе меня — и наоборот…). Весь он был кругленький и уютный. Лицо, словно очерченное циркулем, нос картофелиной, щечки яблочками. И волосы, отступив перед натиском времени, открыли над лбом новую полуокружность. Он наливал воду для кофе в колбочку, ставил колбочку на штатив над спиртовкой, зажигал спиртовку, вынимал из ящика стола и открывал пачку сигарет — и все его движения были мягкими, плавными, округлыми.

А я-то представлял себе всех гениев прямолинейными и резкими.

— Скажите, пожалуйста, как вы додумались до главного своего открытия? — задал я наконец решающий журналистский вопрос.

Быстрее захлопали короткие рыжеватые ресницы, улыбка на секунду покинула полные губы.

— Знаете, тут можно сорок бочек арестантов наговорить. Тогда-то и потому-то, мол, наткнулся на идею, неизвестно отчего и неизвестно когда осенило, как ее развивать, так-то и там-то дошло дело до реализации… Но на самом деле мне помогла телепатия!

Так. Если он не вздумал подшутить или, того хуже, поиздеваться — будет, похоже, сенсация? Сам я, правда, в телепатию, скорее, не верю — но какой же журналист не будет счастлив, получив возможность поддержать такую яркую идею авторитетом такого громкого имени. Роскошно! Но следует исключить вероятность розыгрыша.

— Значит, вы верите в телепатию?

— Еще бы! Читать чужие мысли совсем не так сложно, как почему-то считают; у меня например, это наследственное. Помню, стоило матери сказать в воскресенье утром: “Давайте-ка пойдем…”, чтобы отец уверенно окончил фразу за нее: “в парк”. И оба они умилились. А то, бывало, мать выговаривала отцу, не успевшему еще и слова вымолвить: “Знаю, знаю, что ты думаешь, так не выйдет же по-твоему!”

— Да вы ведь шутите, — сказал я с облегчением и разочарованием.

— Как сказать! Думаете, выступать в роли телепата и вправду очень трудно? Что же, рассмотрим нашу с вами ситуацию в данный момент. Вот вы сейчас размышляете над тем, не разыгрываю ли я вас. И вам очень хотелось бы поверить, что нет. Разве не так? И разве трудно догадаться? Кто это выдумал, будто чужая душа — потемки? Почти у каждого из нас можно на лице прочитать все, что он думает. И мы обычно не делаем этого только из боязни огорчиться. Мало ли чего про меня или вас помыслить можно! Так кому же охота чужие мысли читать, чтобы потом расстраиваться. А если забыть о вредных последствиях, плюс на время отказаться от излишней деликатности, немножко потренироваться, да если еще, как у меня самого, наследственность подходящая… В такой трепет знакомых вгоните — ого-го!

Я этим лет с семнадцати вовсю занимался. Особенно с девушками хорошо получалось. И верят, и не верят. И боятся тебя, и как магнитом их тайна тянет. Заманчиво! И для них, и для меня! А то возьмешь — на уроке, семинаре, экзамене — да и ответишь на вопрос, который тебе еще только собираются задать. До сих пор помню, какое лицо было однажды у профессора… Но к чему тут имена? Словом, вы не поверите, но за день можно столько чужих мыслей узнать, что года не хватит их обдумать.

— Значит, вы действительно…

— Ну вот! Теперь вы и вправду решите, что я нашел свое открытие в чужих головах…

— Нет-нет, я просто подумал вдруг, что вы смогли, скажем, разобраться в чужих мыслях лучше, чем их хозяева… Как большой писатель постигает чувства своих героев глубже, чем доступно прототипам этих героев.

— Нашли, значит, сравнение! — он посмотрел на меня с явным интересом. — И я тоже, знаете, когда-то думал, что самое важное — найти для любого нового факта параллели, подвести его под образец, поставить на полочку, к которой заранее ярлычок прикреплен. Словом, сделать все, чтобы новое можно было принять за старое, чтобы свое стало чужим. А вы-то, наоборот, решили с моей подачи, что я чужие мысли своими делал. Да разве для этого телепатия требуется? Сами подумайте, прикиньте: чего-чего, а чужих мыслей к нашим услугам — сколько угодно. В каждой библиотеке ими все полки уставлены. Читай да пользуйся! И пользуемся. Больше, чем надо.

Вот я — в дипломной работе развивал мысли одного ученого, в кандидатской — другого. А с собственными идеями было похуже. Чужие отвлекали, казались интереснее. Как-то поразмыслил — и попросту стыдно стало. Тут и решил заняться делом, над которым никто другой еще не думал. Чтобы обзавестись собственными мыслями.

— Что вы! Чтоб никто не думал о парадоксальных реакциях? Не может быть!