Анархия (Сборник) - Петр Кропоткин

Фраза Людовика XIV "Государство - это я!" была игрушкой в сравнении со словами якобинцев "Государство - это мы". Это было поглощение всей национальной жизни пирамидою чиновников. И все это должно было служить для обогащения известного класса граждан и в то же время для удержания в бедности всех остальных, то есть всего народа, кроме этих привилегированных. Но такой бедности, которая не есть полное лишение всего, нищенство, как это было при старом режиме, потому что голодные нищие не становятся рабочими, в которых нуждается буржуазия; но бедности, которая заставляет человека продавать свою рабочую силу кому бы то ни было, кто желает эксплуатировать его, и продавать ее по цене, которая позволит человеку лишь в виде исключения выйти из состояния пролетария, перебивающегося заработком.

399

Вот в чем состоял идеал якобинцев. Прочтите всю литературу эпохи, кроме писаний тех, кого называли бешеными, анархистами, и кого поэтому гильотинировали или устраняли другим образом, - и вы увидите, что таков именно был идеал якобинцев.

Но тогда напрашивается вопрос: каким образом произошло, что социалисты второй половины XIX в. признали своим идеалом якобинское государство, тогда как этот идеал был построен с буржуазной точки зрения, в прямую противоположность уравнительным и коммунистическим стремлениям народа, проявившимся во время Революции? - Вот объяснение, к которому меня привело мое изучение этого вопроса и которое, если не ошибаюсь, верно.

Объединяющим звеном между Клубом якобинцев 1793 г. и выдающимися социалистами-государственниками был, по моему мнению, заговор Бабефа. Недаром этот заговор, так сказать, канонизирован социалистами-государственниками.

Бабеф, прямой и чистый потомок якобинского Клуба 1793 г., выступил с мыслью, что внезапный удар революционной руки, подготовленный заговором, может дать Франции коммунистическую диктатуру. Но раз он, как истый якобинец, решил, что коммунистическая революция может быть произведена декретами, то он пришел еще к двум другим заключениям: демократия сначала подготовит коммунизм, - думал он, - и тогда один человек, диктатор, лишь бы только он имел сильную волю и желание спасти мир, может ввести коммунизм!

В этом представлении, которое передавалось как священное предание тайными обществами в течение всего XIX в., кроется то загадочное слово, которое позволяет социалистам, вплоть до наших дней, работать над созданием всемогущего государства. Вера (потому что в конце концов это не что иное, как член мессианской веры), вера в то, что явится наконец человек, который будет иметь "сильную волю и желание спасти мир" коммунизмом и который, достигнув "диктатуры пролетариата", осуществит коммунизм своими декретами, эта вера упорно жила в

400

течение всего XIX века. Мы видим, в самом деле, веру французских рабочих в "цезаризм" Наполеона III в 1848 г. и двадцать пять лет спустя видим, что вождь революционных немецких социалистов Лассаль, после своих разговоров с Бисмарком на тему об объединенной Германии, пишет, что социализм будет введен в Германии королевскою династиею, но, вероятно, не династией Гогенцоллернов.

Всегда все та же вера в Мессию! Вера, создавшая популярность Луи Наполеону после побоищ в июне 1848 г., - это все та же вера во всемогущество диктатуры, соединенная с боязнью великих народных восстаний, в чем заключается объяснение того трагического противоречия, которое являет нам современное развитие государственнического социализма [1].

1 Прочитывая теперь, в 1920 г., русские корректуры этих очерков, я оставляю их совершенно в том же виде, в каком они были написаны в конце 1912 г., хотя все время является желание проводить сравнения с тем, что произошло с тех пор и происходит теперь. - П. К.

Если представители этого учения требуют, с одной стороны, освобождения рабочего от буржуазной эксплуатации и если, с другой стороны, они работают над укреплением государства, которое является истинным создателем и защитником буржуазии, то очевидно, что они всегда верят в то, что они найдут своего Наполеона, своего Бисмарка, своего лорда Биконсфильда, который в один прекрасный день использует объединенную силу государства на то, чтобы заставить его идти против своей миссии, против своего механизма, против своих традиций.

Тот, кто спокойно обдумает мои мысли об исторической роли государства и о современном государстве, набросанные в двух предыдущих очерках, - тот поймет одно из главнейших положений анархии. Он поймет, почему анархисты отказываются поддерживать каким бы то ни было образом государство и становиться самим частью государственного механизма. Он увидит, почему, пользуясь явным стремлением нашего времени к основанию тысяч групп, стремящихся заменить собой государство во всех отправлениях, которыми оно завладело, анархисты, скорее, работают над тем, чтобы массы работников земли и фабрик старались создать полные жизни организмы в этом направлении, чем над укреплением государства, созданного буржуазиею.

401

Он поймет также, почему и как анархисты стремятся к разрушению государства, подрывая всюду, где они могут, идею централизации земельной и централизации всех проявлений общественной жизни, противопоставляя им независимость каждой местности и каждой группировки, образовавшейся для выполнения какой-нибудь общественной службы; и почему они ищут объединения в действии: не в иерархической пирамиде, не в приказаниях центрального комитета тайной организации, а в свободной, федеративной группировке от простого к сложному.

И он поймет тогда, какие зародыши новой жизни заключаются в свободных объединениях, относящихся с уважением к проявлениям человеческой личности, когда дух добровольного рабства и мессианской веры уступит место духу независимости и добровольной круговой поруки, а также вольного разбора исторических и общественных фактов, - духу, освобожденному наконец от государственнических и полурелигиозных предрассудков, которые нам вдолблены школой и государственнической буржуазной литературой.

Он увидит также, в тумане не очень отдаленного будущего, очертания того, чего человек сможет достигнуть тогда, когда, устав от своего рабства, он будет искать своего освобождения в свободном действии свободных людей, которые сплотятся, объединятся в одной общей цели - в обеспечении друг другу своим коллективным трудом, известного необходимого благосостояния, чтобы дать возможность человеку работать над полным развитием своих способностей, своей индивидуальности и достигнуть, таким образом, своей индивидуации, о которой нам столько говорили в последнее время.

И он поймет наконец, что индивидуация, то есть насколько возможно полное развитие индивидуальности, вовсе не состоит в том (как этому учат представители буржуазии и их посредственности), чтобы урезывать у творческой деятельности человека его общественные наклонности и инстинкты взаимности, оставляя ему только узкий,

402

нелепый индивидуализм буржуазии. Глупые люди могут советовать забвение общества и мечтать об изолированной личности. Но человек мыслящий поймет, наоборот, что именно общественные наклонности и общественное творчество, когда им дан свободный выход, дадут возможность человеку достигнуть своего полного развития и подняться до высот, куда до сих пор только одни великие гении умели возвыситься в некоторых прекраснейших произведениях своего искусства.

АНАРХИЯ. ЕЕ ФИЛОСОФИЯ, ЕЕ ИДЕАЛЫ

Не без некоторого колебания решился я избрать предметом настоящей лекции философию и идеал анархизма. Многие до сих пор еще думают, что анархизм есть не что иное, как ряд мечтаний о будущем или бессознательное стремление к разрушению всей существующей цивилизации. Этот предрассудок привит нам нашим воспитанием, и для его устранения необходимо более подробное обсуждение вопроса, чем то, которое возможно в одной лекции. В самом деле, давно ли - всего несколько лет тому назад - в парижских газетах пресерьезно утверждалось, что единственная философия анархизма - разрушение, а единственный его аргумент - насилие.

Тем не менее об анархистах так много говорилось за последнее время, что некоторая часть публики стала наконец знакомиться с нашими теориями и обсуждать их, иногда даже давая себе труд подумать над ними; и в настоящую минуту мы можем считать, что одержали победу по крайней мере в одном пункте: теперь уже часто признают, что у анархиста есть некоторый идеал - идеал, который даже находят слишком высоким и прекрасным для общества, не состоящего из одних избранных.

Но не будет ли, с моей стороны, слишком смелым говорить о философии в той области, где, по мнению наших критиков, нет ничего, кроме туманных видений отдаленного будущего? Может ли анархизм претендовать на философию, когда ее не признают за социализм вообще?

Я постараюсь ответить на этот вопрос по возможности ясно и точно, причем заранее извиняюсь пред вами в том, что некоторые из примеров, которыми я воспользуюсь, заимствованы из одной лекции, читанной мною в Лондоне.