Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт

Если Есенин или Пришвин и могли бы уговорить Горького вернуться на родину, то шансы Маяковского были минимальны. После ссоры из-за вымышленного сифилиса отношения между Маяковским и Горьким остались из рук вон плохими. Маяковский оказался одним из тех немногих писателей, комуусердный корреспондент Горький не написал ни одного письма. И, несмотря на то что Горький тщательно следил за литературными событиями в Советском Союзе, он ни разу не обмолвился о творчестве Маяковского (что, с учетом положения Маяковского, можно считать подвигом).

“Письмо” Маяковского было не столько вызовом, сколько упреком. В представлении Маяковского отсутствие Горького на родине являлось такой же изменой, как самоубийство Есенина. Прожив несколько лет в Германии, в 1924 году Горький перебрался в Сорренто, напротив острова Капри, где провел семь лет ссылки в 1906–1913 годах. “Очень жалко мне, товарищ Горький, / что не видно / Вас / на стройке наших дней. / Думаете, с Капри, / с горки, / Вам видней?” Но критика мотивировалась не только политическими разногласиями. Старые раны еще не зарубцевались, что ясно из первых строк стихотворения:

Алексей Максимович,

как помню,

между нами

что-то вышло

вроде драки

или ссоры.

Я ушел,

блестя

потертыми штанами;

взяли Вас

международные рессоры.

Маяковский не мог простить Горькому ни вмешательства в его личную жизнь, ни того, что казалось ему политическим предательством. Когда он читал “Письмо” дома у Романа Якобсона в Праге в апреле 1927 года, посол Советского Союза Антонов- Овсеенко начал защищать Горького, на что Маяковский раздраженно возразил: “Пожалуйста, но пусть приезжает. Чего он там сидит?” А затем, по словам Якобсона, отозвался о Горьком как о “в общем аморальном явлении”.

Враждебность была взаимной, о чем свидетельствует следующий факт. Когда Николай Асеев навещал Горького в Сорренто осенью того же года, он не дерзнул даже упомянуть имя Маяковского. Стремясь примирить писателей, Асеев читал Горькому стихи Маяковского, не называя автора, но Горький под разными предлогами постоянно перебивал его; не узнать стиль Маяковского было невозможно. “Вместо примирения с Маяковским я восстановил Горького и против себя”, — констатировал Асеев.

Как поживаете?

Осенью и зимой 1926–1927 годов квартира в Гендриковом переулке превратилась в “штаб” Лефа. Еженедельно устраивались “лефовские вторники”, которые посещали все, кто был близок группе, — Николай Асеев, Сергей Третьяков, Борис Пастернак, молодой Семен Кирсанов, Виктор Шкловский, Всеволод Мейерхольд, Сергей Эйзенштейн, Виталий Жемчужный и Лев Кулешов. Если бы не размер гостиной, это явление можно было бы назвать “салоном”.

Новые теории Лефа предписывали, что современный художник должен использовать жанры, основанные не на воображаемой реальности, а на фактах: репортаж, газетные фельетоны, мемуары и биографии. В соответствии с этой эстетикой фотография и кино считались образцовыми художественными формами. Большой интерес к кино испытывал Осип — теперь он печатался в разных киножурналах и пропагандировал именно тот тип “этнографического киножурнала”, примером которого был фильм “Евреи на земле”.

Маяковского “кинемо” увлекало уже давно (см. главу "Первая революция и третья”), и он снова стал интересоваться кинематографом, возможно вдохновленный участием Лили в съемках фильма “Евреи на земле”. За год с лишним он написал девять сценариев, из которых, однако, только два были экранизированы. Фильм “Дети” вышел в прокат весной 1928 года.

Среди нереализованных сценариев была новая версия “Закованной фильмой” под названием “Сердце экрана” и совсем новый сценарий "Как поживаете?”, оба написанные осенью

года. В соответствии с ритмом, управлявшим творчеством Маяковского, за поэмой “Владимир Ильич Ленин” должно было последовать лирическое произведение. Так и произошло, хотя в этот раз Маяковский выразил свои самые сокровенные чувства не в стихотворной форме, а в киносценарии. Сценарий "Как поживаете?”, где описываются “24 часа жизни человека” в “пяти кинодеталях”, перекликается с лирическими поэмами “Человек” и “Про это” не только тематически, но и в плане метафорики. Как и в этих произведениях, главный герой, “обыкновенный человек”, носит имя автора. Автобиографический фон подчеркивается и вывеской на входной двери: “БРИК. МАЯКОВСКИЙ”.

В “Как поживаете?” звучат два основных мотива его творчества: чувство, что его не понимают и недооценивают, и мотив самоубийства как возможного выхода. Маяковский — поэт (“фабрика без дыма и труб”), сочиняющий никому не нужные стихи. “Мне не нужно ваших стихов”, — объясняет попивающий чай отец семейства с лицом свиньи, внезапно превращающийся в орангутанга, — картина как бы взята из “Про это”. Единственные, кто интересуется поэзией, — это рабочие, которых в сценарии представляют несколько комсомольцев. Когда Маяковский приходит в редакцию газеты, чтобы продать стихотворение, там разыгрываются следующие сцены:

38. Маяковский входит в редакторский кабинет. Входя, растет в дверях и занимает собой всю раму двери.

Редактор и человек жмут друг другу руки. Человек уменьшился до редакторского роста. Редактор — газетный бюрократ, предлагает читать.

41, 42. Бывший одного роста редактор уменьшается и уменьшается, становится совсем маленьким. Маяковский наступает на него с рукописью, вырастает до огромных размеров, четырежды превосходя редактора. На редакторском стуле уже сидит крохотная шахматная пешка.

Поэт читает на фоне аудитории.

Редактор, прослушав, выравнивается, проглядывает рукопись, делает сердитое лицо и наступает на поэта.

Маяковский становится маленьким. Редактор становится громадным, в четверной рост поэта. Поэт стоит на стульчике крохотной пешкой.

Редактор критикует на фоне орангутангового семейства.

Все заканчивается тем, что редактор дает Маяковскому аванс в ю рублей, но касса закрыта, и денег поэт не получает.

Сцены передают унижение, которому Маяковский часто подвергался в редакциях. Даже если его ранимая психика порой раздувала конфликты до невероятных масштабов, противодействие со стороны бюрократии было реальным фактом. “Помню, когда он пришел из Госиздата, где долго ждал кого- то, стоял в очереди в кассу, доказывал что-то, не требующее доказательств <… > — рассказывала Лили. — Придя домой, он бросился на тахту во всю свою длину, вниз лицом и буквально завыл: “Я больше — не могу…” Тут я расплакалась от жалости и страха за него, и он забыл о себе и бросился меня успокаивать”.