Ребекка с фермы Солнечный Ручей - Кейт Уигглин

Эбайджа хотел уехать подальше от Риверборо, в такие далекие места, как Лимерикская академия, до которой было, самое меньшее, миль пятнадцать,[91] но, хотя это и казалось крайностью, Ребекка согласилась с ним, сказав задумчиво:

— В этом есть что-то от волшебства — уехать далеко, а потом вернуться совсем другим.

Именно это и было невысказанной мыслью Эбайджи. В Лимерике не знали ничего о никчемности, происхождении и воспитании Эбби Флэг и об ужасном клейме позора — его рождении в богадельне, так что он сможет начать жизнь наравне с другими. Он мог бы поехать не в Лимерик, а в Уэйрхем и, таким образом, получить возможность ежедневно встречать любимую Эмму-Джейн. Но нет, он не собирался позволить ей наблюдать, как он «становится» кем-то, она должна была увидеть его лишь после того, как он им «станет». Он не желал рисковать после всех этих лет молчания и терпения. Нет, уж он-то рисковать не будет! Он намеревался исчезнуть, как луна за облаками, и так как пока он все еще был тем, кого мистер Перкинс ни в коем случае не захочет видеть членом своей семьи, а миссис Перкинс не пустит в дом, то ему не следует ни возвращаться в Риверборо, ни просить их о снисхождении, пока у него не будет чего-то такого, что он сможет предложить. Да, сэр. Он намерен вернуться прежде всего битком набитым ученостью — даже бесполезной и все такое прочее, — вернуться хорошо одетым и с хорошим доходом. Все, что только в его власти изменить, должно быть приведено в надлежащий вид, потому что всегда где-то на заднем плане будет маячить то, чего ему никогда не исправить, — мать и богадельня.

И Эбайджа уехал. Хотя в первый год учебы он дважды посетил Риверборо по приглашению судьи Бина — на Рождество и Пасху, в следующие годы в поселке его видели редко, так как мистер Ладд нашел для него место, где он мог подрабатывать в каникулы и в то же время изучать бухгалтерское дело.

Визиты в Риверборо были для Эбайджи скорее мучительными, чем приятными. Его пригласили на две вечеринки, но он все время помнил о своем воротничке и был уверен, что его штаны не совсем то, что нужно, поскольку к тому времени его идеалы в том, что касалось одежды, достигли почти недоступных высот. Что же до ботинок, то, шагая по коврам, он чувствовал себя так, словно это не ковры, а пахотная земля и ему приходится толкать перед собой плуг или борону. На вечеринках играли в «Урони платочек» и «Копенгаген»,[92] но у него не хватило смелости поцеловать Эмму-Джейн, что было и так уже плохо, но у Джимми Уотсона смелости хватило, и это было бесконечно хуже! Зрелище недостойных и дерзких губ Джеймса Уотсона, прикасающихся к румяной щеке Эммы-Джейн, почти лишило Эбайджу веры во власть Провидения.

После вечеринки Эбайджа вернулся в свою старую комнатку возле конюшни судьи Бина. Он лежал в постели, а его мысли порхали вокруг Эммы-Джейн, как ласточки вокруг своего гнезда под скатом крыши. Тоска безнадежной, столкнувшейся со столькими препятствиями любви не давала ему уснуть. Один раз он даже вылез из постели, зажег лампу и посмотрел в зеркало, не растут ли у него усы, так как вспомнил, что заметил первый пушок над верхней губой своего соперника. Он встал еще раз полчаса спустя, снова зажег лампу, капнул на свои волосы немного лампадного масла и несколько минут яростно приглаживал их щеткой. Затем он снова лег и, решив, что непременно купит себе цимбалы и научится играть на них, чтобы затмить своего соперника в обществе, как прежде затмил в атлетике, наконец погрузился в тревожный сон.

Теперь те дни, полные надежд, сомнений и мук, не казались, к счастью, реальностью; они остались так далеко в прошлом: шесть или восемь лет — это, по существу, целая эпоха в жизни двадцатилетнего юноши; а тем временем он преодолел немало препятствий и враждебных обстоятельств, угрожавших омрачить его карьеру.

Эбайджа Флэг был истинным сыном своего штата. Та же крепость, какую природа штата Мэн вкладывает в могучие деревья своих лесов, те же сила и стойкость, какие он дает своим скалам, присущи и его сыновьям и дочерям. И в свои двадцать лет Эбайджа собирался взять свою судьбу в собственные руки и спросить мистера Перкинса, богатого кузнеца, сможет ли он, Эбайджа, после соответствующего испытательного периода (за время которого он продолжит готовиться к своему высокому предназначению), сможет ли он жениться на прекрасной Эмме-Джейн, наследнице дома и состояния Перкинсов.

Это было юношеское увлечение — ребяческая любовь, быть может; хотя даже такое чувство может развиться в нечто большее, глубокое и прекрасное. Но не так уж далеко были и другие, и очень разные, сердца, растущие и расцветающие по-своему. Была юная мисс Дирборн, хорошенькая школьная учительница, безвольно склонявшаяся к безрассудному браку из-за того, что не ладила со своей мачехой. Был Герберт Данн, первый ученик выпускного класса, ослепленный Хальдой Мизерв, подобной светляку, что «издалека сияет ярко, вблизи ж ни света, ни тепла». Была и прелестная Эмили Максвелл, еще не достигшая и тридцати, усердно трудившаяся в Уэйрхемской семинарии, где жила, как монахиня в монастыре, не думая о личных интересах и бескорыстно отдавая ум и сердце, душевные и физические силы избранной работе. Сколько женщин поступает так — сознательно или неосознанно, — и, хотя они лишают себя радостей материнских забот о двух или трех собственных детях, Бог, должно быть, благодарен им за материнскую заботу о сотнях других — ведь это делает их столь ценными помощницами в осуществлении Его замыслов духовного обновления человечества.

И был Адам Ладд, ожидавший в свои тридцать пять, когда немного повзрослеет выбранная им девушка, просто потому, что не мог найти другой, уже взрослой, которая отвечала бы его утонченному и взыскательному вкусу.

«Я не назову Ребекку совершенством, — заметил он однажды в письме к Эмили Максвелл, — ибо совершенство — это неподвижный столб. Она же танцующая на ветру веточка дерева, стоящего рядом с этим столбом».

Когда она впервые появилась на веранде домика его тетки в Северном Риверборо и настояла на том, чтобы продать ему в огромном количестве очень скверное мыло и тем обеспечить своим друзьям Симпсонам приз в виде крайне необходимой им банкетной лампы, — уже тогда она привлекла его внимание. Он подумал, что разговор с этой девочкой доставляет ему больше удовольствия, чем беседа с любой женщиной, и никогда не изменил своего мнения. Она всегда ловила то, что он говорил ей, как если бы это был брошенный мяч. А иногда ее ум, словно призма, пропустив через себя его, Адама, мысли, возвращал их окрашенными в более яркие и насыщенные цвета.

В душе Адам всегда называл Ребекку своей Маленькой Весной. В детстве и юности он был одинок и несчастен. Именно эта часть жизни пропала для него, и, хотя теперь в разгаре было его лето успеха и материального благополучия, свою потерянную юность он нашел лишь в Ребекке.

Она была для него… как мне описать это?

Помните ли вы один из дней в начале мая, с разворачивающимися зелеными листиками, теплой землей, дрожащим воздухом и переменчивым, своенравным небом? И каким новым казался этот день? Каким свежим и необъяснимо радостным?

Лежали ли вы когда-нибудь, полузакрыв глаза, там, где солнечный свет, мерцающий в молодой листве, песня птиц и ручья и аромат лесных цветов объединяются, чтобы околдовать ваши чувства, и вы ощущаете, как никогда прежде, сладость и прелесть природы?

Ребекка была весенним половодьем для томимого жаждой сердца Адама, воплощением беспечной юности, музыкой — эоловой арфой, в которой каждый пролетевший мимо легкий ветерок пробуждает чуть слышную мелодию; она была переменчивым, переливающимся всеми цветами радуги пузырьком, тенью листа, танцующей на пыльном полу. Ни один сучок его мысли не был столь голым, чтобы она не сумела свить на нем гнездо и пробудить жизнь там, где прежде этой жизни не было.

А сама Ребекка?

До самого последнего времени она не сознавала всего этого и даже сейчас не до конца понимала, что происходит, ища среди своих детских инстинктов и девичьих грез ту нить Ариадны,[93] которая благополучно вывела бы ее из лабиринта собственных новых ощущений.

В настоящее время она была поглощена — или думала, что поглощена, — любовной историей Эбайджи и Эммы-Джейн, но в действительности, сознавала она это или нет, их любовная история служила прежде всего основой для сравнений с возможной в будущем ее собственной любовной историей.

Ей нравился Эбайджа Флэг, она уважала его, а любовь к Эмме-Джейн была привычкой, приобретенной еще в детстве. Но все, что они делали и говорили, думали и писали, на что надеялись и чего боялись, казалось таким неполноценным, досадно отличающимся от того, что можно было бы сделать и сказать, подумать и написать, на что надеяться и чего бояться, что Ребекка ощущала едва ли не склонность слегка улыбнуться, думая о несведущей юной паре, воображающей, будто они уже смогли бросить взгляд на великую мечту.