И вблизи и вдали - Александр Городницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осенью шестьдесят восьмого года, во время служебной командировки в Москву, я позвонил ему домой. "Хорошо, что дозвонился, — обрадовался он. — У нас сегодня как раз премьера в театре - "Девять дней, которые потрясли мир". Билет, правда, я тебе достать не могу, потому что все билеты отдали для делегатов XXI съезда, но это неважно, я тебя все равно проведу. Значит, слушай. Мы стоим, одетые матросами, с винтовками, как перед Смольным, у входа в театр - вместо контролеров, и все входящие накалывают свои билеты нам на штыки. Понял? Бери любую бумажку и наколи мне на штык. Я стою у самых левых дверей. Только не перепутай, там у нас сегодня все стоят мордатые". Когда я накалывал пустую бумажку на штык его "трехлинейки", он подмигнул мне и шепнул: "После спектакля не убегай - поедем ко мне". Это был, посуществу, единственный случай, когда мы просидели у Володи Высоцкого, а жил он тогда со своей первой женой в районе Черемушек, неподалеку от Ленинского проспекта, всю ночь разговаривали, пели песни. Помню, он уже тогда отказывался от налитой рюмки, и когда я начал подначивать его, чтобы он все-таки выпил, грустно сказал: "Подожди, Саня, и ты еще доживешь до того, что будешь отказываться".
В 1968 году официальная пресса начала активно атаковать авторскую песню. 9 июня 1968 года газета "Советская Россия", во все годы бывшая верным оплотом реакции и оставшаяся им и поныне, опубликовала заметку "О чем поет Высоцкий". Авторами статьи были житель города Саратова Г. Мушта - "преподаватель консультационного пункта Государственного института культуры" и корреспондент газеты А. Бондарюк.
"Во имя чего поет Высоцкий?" — грозно вопрошали авторы, и сами себе отвечали: "от имени и во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных. Это распоясавшиеся хулиганы, похваляющиеся своей безнаказанностью… У него, например, не находится добрых слов о миллионах советских людей, отдавших свои жизни за Родину. Странно, но факт остается фактом: герои Отечественной войны, судя по одной из песен Высоцкого, — бывшие преступники, которые "не кричали "ура", но явились чуть ли не главной силой и не будь их - нам не удалось бы победить врага".
Со свойственной им невежественностью авторы инкриминировали Владимиру Высоцкому цитаты из песен Кукина и Визбора. Да и какая разница, в самом деле? Раз приказано, то все равно - ату его! Вот что пишут они о поэте: "В погоне за сомнительной славой он не останавливается перед издевкой над советскими людьми, их патриотической гордостью". И еще: "Все это совсем не так наивно, как может показаться на первый взгляд: ржавчина не вдруг поражает металл, а исподволь, незаметно. И человек не вдруг начинает воспринимать и высказывать чуждые взгляды. Сначала это просто сочувствие преступникам, на том основании, что они тоже люди. Сначала - вроде шутя о милиции, которая "заламывает руки" и "с размаху бросает болезного", а потом возникает недовольство законом, правосудием".
И, наконец, прямой донос: "Привлекательными кажутся многим поначалу и песни Высоцкого. Но вдумайтесь в текст и вы поймете, какой внутренний смысл таится за их внешностью"…
Заметка в "Советской России" послужила долгожданным сигналом для массированного наступления на авторскую и самодеятельную песню. Вслед за ней последовали другие статьи и заметки. Сурен Кочарян выступил в газете "Правда" с целым "подвалом", где писал об авторах самодеятельных песен:
"С гитарою под полою" или на плече самодеятельные певцы перекочевали из узкого круга своих сотоварищей на сцены клубов и дворцов культуры. Они не только выступают, но (о, ужас! - примечание автора) устраивают состязания, присуждают друг другу премии. Некоторые из них выезжают на гастроли. Иных, говорят, невозможно заполучить, или же - только "по блату" и за солидное вознаграждение… Они называют себя бардами, труверами, менестрелями… но право же, нельзя так уж свободно жонглировать такими глубокосодержательными понятиями. И те, и другие, и третьи выражали думы и чаяния своих народов, являясь их живой памятью, передавая лучшее следующим поколениям, выставляя отрицательное на осмеяние и осуждение. Они умели вглядываться в жизнь, отличать в ней зерна от плевел, умели владеть стихом, инструментом, голосом для песни. Они беспрерывно, хотя и самодеятельно, оттачивали свое мастерство, потому и преуспели в этом".
Во всем вышеперечисленном: народности, таланте, умении владеть стихом, инструментом и голосом для песни" - бардам первого поколения Окуджаве, Галичу, Высоцкому и другим было решительно отказано.
"Музыка здесь и не ночевала, — писал далее Кочарян. - Бренчанье, иного слова и не подберешь, на гитаре - на двух, трех аккордах полное отсутствие голоса. Песня проговаривается хриплым речитативом, а не поется. Манера исполнения рассчитана на "ошеломление" слушателя необычной формой, разухабистой, как у коверных рыжих в дореволюционном цирке. Порой все это напоминает "певцов" в пригородных поездах, что одно время расплодились по железным дорогам. Песни эти, до удивления похожие друг на друга, отличаются между собой лишь степенью убожества мысли, вариациями махрово-блатных выражений. Характерно полное отсутствие воображения, фантазии. Если же они и присутствуют, то весьма дурного тона".
Привычно восприняв выступления печати как команду, клубы и дворцы культуры отказались предоставлять свои помещения для "бардов и менестрелей". Пошли запреты на конкурсы и фестивали. Наконец, чтобы поставить последнюю точку в безоговорочном разломе "самодеятельной песни" и окончательно решить этот вопрос, газета "Известия" заказала большую разгромную статью одному из ведущих советских композиторов - многократному лауреату ленинских и государственных премий, депутату Верховного Совета СССР, автору популярнейших в народе песен Василию Павловичу Соловьеву-Седому, жившему тогда на своей даче в Комарове.
Активисты клуба "Восток" прознали об этом и решили обязательно встретиться с Соловьевым-Седым и постараться отговорить его писать эту статью. Всеобщим решением отговаривать должен был я.
Встреча состоялась в жаркий июльский день в Комарове, на литфондовской даче, где раньше жила Анна Андреевна Ахматова, а в тот год - ленинградский поэт Лев Друзкин с женой, позднее выехавшие в Америку. Василия Павловича, дача которого была неподалеку, уговорили прийти туда для разговора о самодеятельной песне. Помимо хозяев и меня в комнате было еще несколько человек, в том числе Володя Фрумкин и ленинградский драматург Аль. По случаю предстоящего разговора на стол было выставлено сухое вино. Все ждали именитого гостя. Наконец, появился Соловьев-Седой в летнем полотняном костюме и тюбетейке, тяжело отдуваясь, покрасневший от жары. На присутствующих он даже не взглянул, а ив взгляды на стол, произнес: "Водки нет - разговора не будет" и, вытирая платком со лба обильный пот, развернулся да выход. Его с трудом уговорили обождать. Побежали за водкой.
Так или иначе, разговор все-таки состоялся. Вели его в основном Фрумкин, Соловьев-Седой и я. В течение без малого трех часов я рассказывал Соловьему-Седому об авторской песне, пел, как мог, фрагменты из песен Анчарова, Кима, Визбора, Высоцкого, Горбовского, Новеллы Матвеевой и других, рассказывал о клубе "Восток", пытался объяснить, что именем композитора хотят воспользоваться для удушения движения самодеятельной песни. Он внимательно слушал и проявил даже неожиданное для меня внимание, много спрашивал, удивлялся, что до сих пор плохо знает об этом направлении. Когда же я упомянул имя Александра Галича, он неожиданно сказал: "Ну, про Сашу ты мне ничего не говори - это мой автор. Мы с ним работаем". "Как?" - удивился теперь уже я. "Да ты что, разве не знаешь?" - спросил Василий Павлович. Оказалось, что песня Соловьева-Седого "Протрубили трубачи тревогу", которую еще в институте мы распевали по команде старшины на строевой подготовке, написана на слова Александра Галича.
Встреча наша оказалась далеко не бесполезной. Будучи человеком талантливым и умным, Соловьев-Седой отказался писать заказанную ему статью. "Закрыть" самодеятельную песню не удалось.
После переезда в Москву в 1972 году мы с Володей Высоцким практически почти не виделись. Он был постоянно занят спектаклями и зарубежными поездками, я большую часть времени проводил в долгих океанских экспедициях. В конце июля 1980 года, после месячного отдыха в Пярну вместе с Юлием Кимом, мы с женой приехали в санаторий в Друскининкай в Литве и здесь неожиданно из передачи Би-би-си узнали, что накануне в Москве умер Высоцкий. Признаться, я поначалу не поверил - слишком много ходило о Высоцком самых фантастических слухов, — и утром пошел звонить в Москву. Оказалось - правда. Уже в сентябре, после возвращения в столицу, я отправился на Ваганьково кладбище, на могилу Володи. Был ясный и сухой сентябрьский день. На дорожках кладбища жгли сухие листья. Ослепительно блестел купол кладбищенской часовни. У могилы, заваленной свежими цветами, теснилась неизменная толпа. Я впервые в жизни попал сюда, и может быть, именно поэтому мне показалось удивительным, что неподалеку от могилы Высоцкого оказалась могила другого российского поэта, так же как и он безвременно ушедшего из жизни, совершенно, казалось бы, непохожего на Володю и чем-то неуловимо похожего - Сергея Есенина.