Боярин - Олег Гончаров

Вот уже и ворота Овруча, крепостицы малой, что нежданно стольным градом земли Древлянской заделалась. Тяжелые дубовые створы открыты, словно огромный жабий рот, люд городской туда-сюда снует, огнищанин какой-то целый воз соломы привез. На него привратник покрикивает и древком копья грозится:

– Проезжай! Проезжай скорее! Чего раскорячился! Всю дорогу перегородил!

А мужичонка растерялся чего-то, охает да кобыленку сивую понукает:

– У-у-у, волчья сыть! Гужу перехлестнула! Сойди! Сойди, кому говорю!

Перед воротами мост. Новенький. Еще не почернел от дождей и пахнет струганым деревом. Под мостом ров глубокий.

Пройдет всего несколько лет, и в этом самом рве старший сын Святослава, тот, которого Любава у смерти из когтей вырвала, будет искать и не находить своего убитого брата. Он будет ползать среди окровавленных, искореженных тел и проклинать богов и самого себя. Он будет кричать навзрыд. Будет надеяться, что брат услышит его плач, восстанет от вечного сна, поднимется над горою мертвяков, обрадуется нежданной встрече и… простит. Простит Ярополка за то, что не имеет прощения.

А пока копошатся во рву люди, лопатами суглинок ковыряют, поднимают в плетеных корзинах землю на вал. Серьезно отец к осаде готовится, решил из Овруча твердыню неприступную сделать.

Мы надо рвом стоим, и все я никак не могу вперед шагнуть да в град войти. Боязно мне. Оттого и знобит и в руках дрожь мелкая.

– Ты чего, Добрыня, остановился-то? – это Ярун ко мне подошел.

Он был первым из старых друзей, кого я на родной земле встретил.

Мы под вечер до реки граничной добрались. Постарались тихонько на родной берег перебраться. Но стоило нам с Любавой через Ирпень переправиться да в сухое переодеться, как тут же из лесу на нас двое граничников выскочили. Ребята молодые, но сразу видно – хваткие. Плащи на них зеленые. Наши. Древлянские. У одного топор на рукоять длинную насажен, у другого – палица железом окована. Первый сбоку зашел, а второй наперерез коню моему шустро кинулся.

– Что это за невидаль нам с Полянского берега занесло? – крикнул шустрый и схватил за узду моего жеребца.

– Ты ручонки-то убери, – сказал я ему и навершие меча в кулаке сжал. – Не ровен час, взбрыкнет коник, так зубов не досчитаешься. Он у меня дерганый, особенно после купания. Вишь, фыркает. Это значит, что ты ему не слишком по норову пришелся.

– Да ладно уж, – сказал паренек, – и не таких норовистых обламывали, – но руку все же отдернул.

– Вы кто такие будете? – спросил второй граничник, возрастом постарше. – Чего в землю нашу приперлись?

– Ну, положим, что земля это такая же ваша, как и моя. Древлянин я по рождению, али по говору не признали?

– Что-то не разберем никак, – хмыкнул тот да топор свой поправил, чтоб плечо не тер.

– А баба? – вновь подал голос шустрый.

– Кому баба, а кому мужнина жена, – сказала Любава. – Я Микулы-огнищанина дочка. Слыхал про такого?

– Про Микулу слыхал. Даже видел однажды, а вот о дочке его…

– Это что же получается? – снова встрял старший. – Ты Любава, что ли?

– Ну, слава тебе, Даждьбоже! Хоть один про меня знает.

– Погоди, – почесал в затылке граничник. – Выходит, что ты Добрыне нашему женой доводишься?

– Выходит, что так, – сказал я.

– Понятно, – разулыбался отрок. – А ты тогда кто? – спросил он меня.

– Так ведь, – пожал я плечами, – я он и есть.

– Кто он-то?

– Добрын.

– Ой, не могу! – Шустрый паренек палицу из рук выронил, за живот схватился и залился громким смехом. – Ой, смотрите, люди добрые, как меня, горемычного, обмануть хотят! Ой, да что же у меня на лбу написано, что я дурачок непутевый?

– Чего это он разошелся? – спросил я старшего.

Тот в ответ на меня недоверчиво покосился и топор с плеча снял.

– А то, что брешешь ты, как кобель некормленый.

– С чего это вдруг?

– А с того. – Молодой глаза от слез утер, рукоять палицы носком подцепил, подкинул ее и поймал ловко. – Сдается мне, – сказал вдруг серьезно, – что вы лазутчики Полянские. Слазь с коня, а то сейчас я ему ноги переломаю.

– Животина-то тебе чем не угодила? – разозлился я.

– А тем, что она на своем хребте вражину носит! – сказал малый.

– Не враги мы, – спокойно сказала Любава. – Мы в Овруч едем. Добрыня с отцом повидаться хочет.

– И эта туда же, – сказал старший. – Ты-то хоть, мужнина жена, не встревай. Ты что? Думаешь, мы поверим, что это Добрыня?

– Да наш Добрыня ростом чуть пониже Святогора-хоробра будет, – поддержал его шустрый. – У него кулак, что твоя голова, а конь под ним такой, что как скакнет, так во-о-он там… за бором вмиг окажется. Он самого Змея одолел, а в Царь-городе с василисом сразился и паскудника этого побил. Нашенский он. Из рода Нискиничей! Ему сам князь Мал родителем! А ты его именем прикрыться захотел.

– Это откуда же ты такое выдумал? – спросил я.

– Так про это вся земля Древлянская гудом гудит. А на той седмице на торжище Баян про это бывальщину пел. Так пел, что ажник сердце зашлось…

– Теперь понятно, откуда у этих небылиц ноги растут, – ухмыльнулся я. – Наплел подгудошник с три короба, измыслил не рядышком, а вы, лопухи, уши развесили.

– Ты, гнида полянская, Баяна не тронь! – разозлился граничник, топором замахнулся. – Его сам Велес в маковку поцеловал! И не тебе, паскуднику, его хаять! А ну! Слазь с коня! Кому говорят!

– Эх, чтоб вас всех! – выругался я.

Не хотел я со своими в драку лезть, да, видимо, учить дураков придется. Тронул я коня чуть вперед, за ворот паренька шустрого подхватил, от земли оторвал. Тот от неожиданности палицу свою снова выронил. Затрепыхался, словно кутенок, руками-ногами дергает.

– Дивлянка! Дивлянка! – напарнику кричит. – Топором его! Топором супостата! Он меня, вражина, за шею захлестнул!

Смотрю, а Дивлян и вправду топором замахивается. Я паренька-то на него и пихнул. Покатились оба в калиновый куст, ругаются, барахтаются меж ветвей, а меня смех разобрал.

– Да, – говорю, – с такими воинами нелегко Святославу тягаться будет.

– Какие уж есть, – голос раздался, и из-за ствола соснового ратник вышел.

Этот и впрямь настоящим воином был. Доспех на нем справный, на голове шишак с брамицей, за спиной лук со стрелами, а на поясе меч висит.

– Что? – говорит. – Не признали тебя, Добрыня, сородичи?

– Никак не признали, – смеется Любава.

– Ну, здравы будьте, – поклонился нам воин.

– И тебе здоровья, Ярун, – соскочил я с коня да с товарищем старинным обнялся.

Тут и горе-граничники из куста выбрались. Уставились на нас, рты от удивления раскрыли. Стоят, глазами хлопают.