Жестокая любовь государя - Евгений Сухов

— Жить хочешь, баба? — простодушно поинтересовался Григорий Лукьянович.

Поперхнулась Манька от ласкового взгляда Скуратова и отвечала честно:

— Хочу.

— Тогда вот что, девка, правду говори: давно ли твой хахаль измену надумал?

— Давно, господин.

— Давно ли лягушку с собой носит?

— Давно.

— Стало быть, давно надумал государыню заморить?

— Давно, стало быть.

— Эй, девка, повезло тебе. Вместо тебя на крюке твой хахаль висеть будет. На правеж бы тебя поставить, да уж ладно, будь свободна!

Мужичонка оказался на редкость упрямым. Кто бы мог подумать, что в таком тщедушном тельце прятался упорный характер. Никитка-палач перепробовал на нем все: поднимал на дыбу, надевал башмаки с торчащими вовнутрь гвоздями, калил сковородки и прикладывал их на живот татю. И, глядя на израненное тело мужичонки, совсем не верилось, что в нем оставался живой дух. Бунтарь заставлял изнемогать в поте не только Никитку-палача, но и самого Малюту Скуратова.

— А не знался ли ты с боярышнями, что служили в Крестовой комнате?

— Если и знался, то не близко…

— Ах, знался! — спокойно заключил Малюта и, повернувшись к дьяку, наказал: — Пиши, что смердячий пес знался с боярышнями, которые надумали загубить государыню волхвованием и колдовством!

Малюта Скуратов, спросив дозволения самодержца, с пристрастием допросил боярышень, которые признались в грехах, а еще указали на бояр, чьи имена совсем недавно внушали Григорию Бельскому благоговение. Один из них был Федор Овчина, чей отец заставлял великую княгиню Елену стягивать с него сапоги. А бояре все настойчивее шептали о том, что Иван Васильевич приходился, скорее всего, Федору сводным братом, иначе откуда у царя высоченный рост? Его отец великий князь Василий сухонький да маленький уродился, а вот Иван Овчина был из молодцов — когда в дверь входил, то наполовину сгибался. Государь с Федором Овчиной даже ликами схожи, и оба здоровенные, словно дремучие лоси.

Иван Васильевич не любил Федора Ивановича за повод, даваемый им пакостникам-боярам позлословить о своем возможном нецарственном происхождении, и, когда Малюта Скуратов шепнул царю о том, что Федор в заговоре с опальными боярышнями, Иван довольно усмехнулся:

— Опои его вином.

И в один из пиров Малюта заманил Федора Овчину в винный погреб и повелел псарям придушить боярина.

На очереди было еще двое ближних слуг царя: Воротынский Степан и Морозов Илья, трогать которых Иван Васильевич ранее не смел. И вот открывшийся заговор позволял устроить сыск.

Дворовых людей обоих бояр выставили на правеж. Каждое утро стрельцы привозили их к Разбойному приказу, заставляли снимать порты, и стрельцы лупили безвинных по голым ягодицами и икрам без всякого милосердия по целому часу, выпытывая у них правду на своих господ. Дворовые люди, закусив губы, терпеливо сносили удары, а Малюта, выглядывая из окна, попивал винцо и следил за казнью, только иногда бросая замечания:

— Не щади! Лупи что есть силы.

Батоги от ударов ломались, однако стрельцы не думали унывать, доставали из припасов новые прутья, и после часу немилосердного боя около каждого несчастного лежало по целой вязанке использованных розг.

Такая пытка продолжалась всякий день.

После двух недель бития они наговорили на своих господ то, что было и чего не могло быть. Едва на холопах останавливался строгий взгляд Малюты, их признания обрастали небылицами, а дьяк, ломая перья, быстро записывал.

— Так, стало быть, Воротынский Степан вместе с челядью надумал придушить царя и царицу? — еще раз переспрашивал Малюта.

— Точно так, господин, — живо отвечал холоп, понимая, что малейшее промедление может послужить поводом для очередного бития.

— А кого же на престол царский боярин метил?

— Сам хотел сесть, — быстро нашелся холоп, утоляя пальцами зуд под коленом, где уже багровым рубцом начинала затягиваться рана.

— А Морозов Илья тоже против государя зло замышлял?

— Замышлял! — врал холоп. — Он часто к боярину в дом являлся и разговоры разные о бесчинствах вел. Говорил, что царица, дескать, распутная, что не нашей она веры, что Темрюковичи все приказы позанимали. Раньше, при Анастасии, всюду Захарьины были, а теперь князья кабардинские.

— И много бояр к Воротынскому захаживало?

— Много! Ой, много, господин! — махал руками холоп, рьяно выторговывая себе свободу. — Почитай, половина Думы!

Слушая холопа, Малюта и сам начинал верить в большой заговор.

— Кто? Назови!

— Князья Черкасские, Трубецкие, Шереметевы, Хованские, Одоевские, — начинал загибать пальцы холоп. — Ничего не вру, вот тебе истинный крест, все как есть правду глаголю, господин!

И, глядя в светлые глаза детины, верилось, что это именно так.

— Кто еще правду твою подтвердить может?

— А все! — махал руками боярский слуга. — У кого хошь в доме спроси, все мои слова подтвердят.

— Это мы еще спросим. А ты вот что… Ступай отсюда и за боярином своим приглядывай. Если что дурное заприметишь, так сообщишь мне в Разбойный приказ.

— Как есть сообщу, Григорий Лукьянович! Теперь я за каждым его шагом смотреть буду! Никуда он от моего пригляда не спрячется, — кланялся Малюте перепуганный мужик, думая лишь о том, чтобы никогда более не бывать в Разбойном приказе. — Ой, благодарствую, господин, — бросался холоп в ноги избавителю, но Малюта только махал рукой и прогонял его прочь.

Одна из любимых казней думного дворянина — замуровывать в стены особенно нерадивых. И проходя мимо стен, где навечно обрели покой лихие люди, Никитка-палач рьяно крестился, выпрашивая прощения у усопших. Одно дело, когда тать сложит голову на плахе, и совсем иное, когда помирает человек без причастия.

Еще Малюта Скуратов любил приковывать свою жертву на пудовые цепи. Порой, бывало, отомкнет Никитка камеру, а с угла на него в ветхом рубище скелет взирает.

Хитер на выдумки Григорий Лукьянович!

Малюта умел быть ласковым и льстивым. Никитка не однажды имел случай убедиться в таланте перевоплощения Григория Скуратова, когда он подпаивал бояр в желании услышать напраслину на государя, а потом с веселой улыбкой прижигал их растерзанные тела факелом.

Никитка только почесывался, когда слышал, как думные чины городят на себя напраслину, сознаваясь кто в ворожбе, кто в лиходействе, а кто и в душегубстве.

Теперь Малюта Скуратов знал много. Бояре жили не только тем, что клали челобитную царю и ожидали воскресных пиров, каждый из них был князем на своем дворе, полном челяди и черных людей, вот через них вельможи и сеяли смуту в городе, голосами нищих проклиная государя у соборов и на базарах.

Малюта слышал и о том, что зреет бунт против самодержца, а мамки и боярыни не дождутся, когда бесстыжую царицу можно будет взять за волосья и протащить по всей лестнице через Покойницкое крыльцо.

А тут еще Грязной с Вяземским нашептывают:

— Ты, Малюта, уж постарайся. Всю нечисть на свет божий выволоки! Государь тебе по гроб жизни благодарен будет, если заговор против него откроешь. В такое доверие попадешь, что и ближним боярам не снилось. Ангелом-хранителем для него сделаешься. И вообще ты нас держись, Григорий Лукьянович: мы тебя в обиду боярам не дадим! Они тебя пришлым считают и все чернью зовут, носы брезгливо воротят. Нам бы всем объединиться, — страстно шептал Грязной-Ильин, — вот тогда не было бы сильнее крепости, чем наша. Мы бы всех бояр за голенище затолкали. Ты измену лихую среди бояр ищи, а потом государю об этом доложишь. А мы ему подскажем, чтобы он орден свой создал, с помощью которого все лихоимство сподручнее стало бы выводить. Знаешь ли, Григорий Лукьянович, где самое лихоимство может прятаться?

— Где же?

— Среди князей, вот где! — заверил Грязной. — Афанасий Вяземский хоть и князь, однако сам того же мнения. Свою общину создать нам нужно, а Шуйских и Воротынских от царского трона подале отринуть. И вот в этом ты нам поможешь. Чем большего лиха среди бояр отыщешь, тем наше дело вернее. Тогда мы с государем совсем рядом встанем.

Малюта Скуратов и вправду за сыск взялся серьезно. Уже через две недели он допросил слуг едва ли не всех бояр и искренне удивлялся неосторожности лучших людей, которые в присутствии дворовых и челяди могли поносить государя, называя его то приблудным, а то выблядком.

Словно забавляясь какой-то игрой, они старались переплюнуть один другого и искали для царя слово как можно более неприличное, в открытую винили его в содомии и душегубстве.

Удачливыми были и шептуны, которые наговорили про бояр такое, отчего менее именитый царский слуга уже давно бы почил на плахе: Иван Челяднин таскал из казны золотишко в горшках; Морозов Михаил продавал скот с Сытного двора, а Федор Шуйский позарился на царское белье, оставленное на просушке во дворе.