Дочки-матери - Елена Боннэр

«Они защищали Родину» — и это и про нее, и про Севку, и про погибшего сына Вилли Бродского, и про Петю Гастева, про Гогу Рогачевского. Про многих, многих погибших! Да и про нас: Юрку Душенова, меня, других, тоже очень многих, оставшихся живыми — «странных сирот 37-го». Именно в войну кончилась, но для большинства не навсегда, а только на время наша «странность», и стали мы, как все, хотя на самом деле мы всегда были «как все». И если уж были «исключительными», то как раз до арестов и гибели наших, таких «идейных», таких «партийных» родителей.

Когда я кончила школу, то поступала на факультет журналистики. Я хорошо сдала экзамены, но на мандатной комиссии (тогда была такая) мне сказали, что я не подхожу. Было грустно, конечно, но даже как-то не обидно. Яне сочла это странным, приняла так. как любое действие, которое в порядке вещей. И с теми же экзаменационными документами пошла в Гер-ценовский институт.

Что мы были «как все», сейчас видно даже больше, чем раньше. Что ни начнешь читать, что ни возьмешь в руки, с кем ни поговоришь — у всех среди самых близких, среди друзей, среди родни были «незаконно репрессированные». Я всегда говорила, а знала с ранней юности — в стране нет людей, которых бы лично не коснулся этот, тоже ведь «странный», процесс. «Гражданская война», «спекулянты», «проститутки», «бывшие», «нэпманы», «прячущие золото», «промпартия», «шахтинцы», «кулаки», «лишенцы», «националисты», «оппозиция», «с оккупированной территории», «из плена», «космополиты», «врачи», «татары», «немцы», «чечены», «ингуши», «балкары», «калмыки», «прибалты», «ленинградцы», «писатели», «диссиденты» — наверное, я кого-нибудь пропустила — рабочие и крестьяне, солдаты, моряки и профессора, интеллигенты и неграмотные, верующие и атеисты, партийные и без партбилета. Все, все, все — черненькие и беленькие, серо-буро-малиновые и в крапинку. У всех — арестованные, сосланные, расстрелянные. Может, отец, может, мать, может, брат, сват, тесть, друг, сосед, дядя, тетя, сестра, муж сестры, жена брата. И у всех (конечно, кто дожил) — дети! Дети! Дети! А теперь уже и внуки. И когда сегодня вдруг слышишь, что кто-то не знал, что кто-то говорит: «Боже, неужели это могло быть», или реже: «Этого не могло быть!» — так и хочется крикнуть:

«Не верьте!» Это значит — не хотел видеть, не желал знать. И самое главное — значит, у него ни разу не защемило сердце, ни разу не помог посылкой, бандеролью, письмом, сочувствием, словом, улыбкой, взглядом, даже мыслью. Не человек это. И это он «не как все». А мы — «странные сироты» — мы-то и есть «как все». Архивы должны быть открыты. И близкие должны знать правду о времени и месте гибели своих родных. Но всем ли хватит сил принять ее так. чтобы она не добавила зла и ненависти в нашей жизни? 

Люксовская «Пионерская комната» прекратила свое существование. Коридоры стали безлюдней и тише. По ним уже не носились стаи «казаков» и «разбойников». Дети, переселенные с «парадных» этажей в «нэпманский», ходили тихо, как-то боком. За то, что я, когда стала «перемещенной», ходила, нарочно стуча каблуками своих туфлешек на низком каблуке, и стала говорить очень громко, Стелла Благоева, будущий болгарский министр иностранных дел, столкнувшись со мной в коридоре, когда я ей, пытавшейся меня не разглядеть, рявкнула во все горло «здравствуйте», обозвала меня нахалкой. Она хорошо знала русский язык!

Дети, еще не переселенные, тоже притихли. Иногда возникало ощущение, что все в красавце «Люксе» попрятались, как мыши. Может, оттого и не получилось мировой революции?

Притих даже наш неуемный Егорка, имевший коридорное прозвище «Тигренок». Правда, у него с ростом грамотности появилось новое хобби. Он запоем проглатывал какую-нибудь книгу и, если она приходилась ему по душе, начинал писать свою. Перекладывал в толстую тетрадь ее содержание. Он скрипел пером. Разбрызгивал чернила. Пыхтел. И выдумывал новые коллизии и новые судьбы героям так, как нравилось ему, а не тому, кто был первоначальным автором. А потом читал «свою книгу» всем, кто попадет под руку, даже Монахе. Меня удивляло, что папа, вечерами двигая свои шахматы, слушает его. Я думала, папа притворяется. Но, слыша его замечания «автору», поняла, что папа слушает. И возникло одно явление, которое я называла «на-оборотное». Вечером мама раз, другой, третий говорит. «Егорушка, пора ложиться». Потом папа говорит. «Все, Егорка-джан». И тогда Егорка начинает ныть; «Ма-а-а, я ложусь, но только я тебе почитаю полчасика, хорошо?» Мама всегда соглашалась его послушать, как потом соглашалась читать внукам.

Вообще мне кажется, что если меня семейно-народная трагедия 37-го сделала, я бы сказала, бескомплексней, более жизнеустойчивой, то в Егорке она надломила что-то очень хорошее. Может, главное, что было дано ему от Бога.

Приближалось Первое мая. В газете вместе с первомайскими призывами, гневными осуждениями и призывами к усилению бдительности, вместе с «Ежовыми рукавицами» появилась статья о премьере во МХАТе «Анны Карениной». Об этом говорили дома, говорили в школе, говорили на люксовской коммунальной кухне. Говорили так много, видимо потому, что это событие давало возможность какой-то передышки во всем, что ежедневно взваливалось на людей, когда они смотрели газету. Газет не надо смотреть! Я, с декабря 34-го став «газетчицей», открыла эту истину для себя в середине 36-го — после смерти Горького. Не открывать! Даже несмотря на Испанию. Про Испанию где-нибудь да услышишь или надо поглядеть в папиных курьерских конвертах.

Так много кругом было разговоров про «Анну Каренину», что я срочно стала читать. До этого читала только «Детство», «Отрочество» и «Юность», «Войну и мир» и «Хаджи-Мурата».

Вспомнилось. Моя Гоня читала «Войну и мир». Лет в пятнадцать. Летом. В Переделкино. Поишел Виктор Борисович Шкловский. Взглянул. Сказал: «Какое счастье — читать «Войну и мир» первый раз».

А Егорка однажды спросил: «Кто это Аня Каренина, парашютистка, что ли? Или она как Паша Ангелина?»

Мы были на премьере. Кажется, это был второй спектакль. Он был второго мая. За два или три дня папа принес билеты. Три билета. Когда папа сказал, что третьей буду я, Батаня поджала губы. Потом я слышала, как мама ее уговаривала, что не надо обижаться, потому что для нее заказаны два билета, если память меня не обманывает, на пятое число. Похоже, Батаня нас простила. С кем она ходила, я не помню. Мы были на спектакле втроем — мама, папа и я. Я давно не была в театре с ними. И вообще со взрослыми. Кажется, с 35-го года я стала самостоятельной театралкой, начав с детского театра, который был на Театральной площади сбоку от Большого, а потом пошли все театры подряд. И это был последний выход в театр папы. Последний, на много лет вперед — мамин. И последний — нас втроем! Мы сидели очень близко. Во втором или третьем ряду. За два кресла до серединного прохода. Если смотреть со сцены, то с правой стороны. Я никогда не сидела так удобно. По маминому пропуску всегда бывала ложа. А я лож не любила. Потом на многие годы была галерка, в лучшем случае бельэтаж. А теперь я вообще не помню, когда последний раз была во МХАТе.