Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

Шестнадцатого октября в Петроград прибыл Владимир Ленин, о котором излишне болтливый адвокат (бывший) Керенский высказался так: «Я хочу, чтобы Ленин мог говорить в России столь же свободно, как и в Швейцарии».

Ленин не замедлил этим воспользоваться. Вскоре появились его знаменитые «Апрельские тезисы» — мысли, высказанные Владимиром Ильичом устно, потом обрели вид статьи.

Двадцать третьего апреля Корнилов подал в отставку — окончательно понял, что занимается не своим делом.

Ровно через неделю, тридцатого апреля 1917 года, в отставку подал Гучков. Военным и морским министром стал Керенский, человек, который в делах армейских разбирался ещё меньше, чем Гучков.

Один из штабных генералов не преминул заметить с грустным липом:

— Растерявшегося дилетанта заменил самоуверенный профан.

Командующий Западным фронтом генерал Гурко вызвал нового министра к прямому проводу, поздравил его с назначением и попросил: «Приостановите революцию и дайте нам, военным, выполнить до конца свой долг и довести Россию до состояния, когда вы сможете продолжать свою работу. Иначе мы вернём вам не Россию, а поле, где сеять и собирать будет наш враг, а вас проклянёт та же демократия».

В ответ разъярённый Керенский поставил подпись под «Декларацией прав солдата», которая свела на нет остатки дисциплины в армии. Теперь на приказ командира «В атаку!» солдат мог спокойно лежать на зелёной травке и ковырять в зубах рыбьей костью...

Корнилов вернулся на фронт, двадцать девятого апреля он был назначен командующим Восьмой армией, сменив на этой должности Алексея Максимовича Каледина, генерала от кавалерии. Про Каледина революционно настроенный Брусилов — новый Верховный главнокомандующий — сказал:

   — Каледин потерял сердце и не понял духа времени.

Братья Созиновы ели печёную картошку, лёжа под огромным деревом, вывернутым взрывом с корнем, — снаряд выдернул ствол, стряхнул с него все ветки, будто ненужную налипь, и швырнул на камни. Вокруг стоял потемневший от гари, иссечённый осколками полуживой лес, истекал смолой, соком, стонал тихо.

Неподалёку шебуршились синицы, поглядывали на людей косо, иногда какая-нибудь осмелевшая птичка подлетала близко, трясла хвостом, прося еды, и Василий отщипывал от картофелины несколько мягких комочков, кидал синице. Та в ответ благодарно тенькала.

   — Тишь какая стоит, — пробормотал Егор хрипло, потряс головой, вытряхивая из уха закатившуюся во время умывания капельку, поморщился, — трудно поверить, что такая тишь может быть на фронте...

   — Не нравится мне эта тишина, Егор. — Василий приподнялся, засек на соседней горе блеск бинокля и поспешно нырнул под выворотень.

   — Немцы не дремлют, — он усмехнулся, — следят за нами.

   — И правильно делают.

   — Мурашки по коже бегут от этой тишины. Спрятаться некуда. — Василий взял картофелину, разломил. — Интересно, почему не стреляют немцы? Могут убить, но не убивают.

   — Им так же, как и нам, надоела война. — Егор проследил за синицей, которая волокла в кусты картофельную кожуру, скрученную трубочку. — Тебе война не надоела?

   — Надоела. А что делать?

   — Как что! Что делают умные люди? Бегут от неё куда глаза глядят.

   — Ты имеешь в виду дезертиров?

   — Их можно называть как угодно, хоть навозом, хоть горшками колотыми, хоть колунами, но то, что войне конец, они прекрасно поняли...

   — А я, извини, братуха, этого не понял.

   — Ну что делать, если голова у тебя дырявая? Сегодня ночью я уйду.

В сердцах Василий отшвырнул от себя недоеденную картофелину, тёмное усталое лицо его дёрнулось, будто у контуженного, он вытер губы испачканной рукой и попросил униженно, тихим, севшим от неверия голосом:

   — Не делай этого, братуха! Не надо этого делать.

   — А чего надо делать?

   — Останься. Останься на фронте.

   — Все его покидают, а ты талдычишь — останься. Война осточертела всем. Давай уйдём вместе. Вдвоём мы очень скоро доберёмся до Зайсана. Подумай над тем, что я сказал...

Василий отрицательно покачал головой:

   — Нет и ещё раз нет. Дезертиром я не буду.

   — Жаль. — Егор вздохнул. — Завтрак испорчен окончательно.

   — Ты его и испортил, — жёстко, с режущими нотками в голосе произнёс Василий, отвернулся от брата.

На соседней горе вспыхнуло и тут же исчезло яркое световое пятно: немцы внимательно наблюдали за русскими позициями. Продолжали галдеть синицы, радовались хорошей погоде, на запах картошки прилетела стайка тощих красноглазых галок. Одна из них, самая смелая, боком подскакала к людям, просипела что-то — Василий невольно подумал: галка-то контуженная, видно, попала под взрывную волну... Ей перекрутило горло, не иначе. Господи, какие всё-таки мелкие мысли лезут в голову в трудные минуты. Василий готов был застонать — еле-еле сдержал в глотке задавленный всхлип, стиснул зубы, слепо пошарил около себя пальцами, поискал картофелину, не нашёл и отогнал настырную галку рукой:

   — Кыш!

Галка не испугалась, подпрыгнула с недовольным, зажатым в глотке Сипом, остановилась около небольшой чёрной лужицы, покрытой тонким чистым льдом, ткнулась в лужицу. Лед тонко зазвенел под ударами клюва.

Василий невольно поморщился, в очередной раз поймав глазами хрустальный блик на соседней горе. Немцы внимательно следили за ними, буквально каждого человека держали на мушке, но не стреляли. Это было унизительно. Уж лучше бы они палили из всех стволов, жгли землю, деревья, людей, но не молчали. Созинов бессильно сжал кулаки и выругался:

   — С-суки!

Ночью Егор ушёл. Василий пропустил момент, когда тот исчез — забылся, казалось, всего на несколько минут, открыл глаза — брата уже нет. Лишь записка сереет около ног Василия, на ней химическим карандашом начертано всего лишь одно слово: «Дурак!»

Сделалось обидно, от обиды, от слез, скопившихся внутри, даже запершило в горле, Созинов заворочался на полосатом немецком матрасе, брошенном на землю, — спал на матрасе, по-царски, второй матрас, доставшийся ему от убитого Федяинова, бывшего ординарца генерала Корнилова, он натаскивал на себя вместо одеяла... В трёх метрах от Василия, приспособив также два матраса, ещё совсем недавно спал Егор... До последней минуты Василий не верил, что брат может уйти, собственно, он и сейчас в это не верил — Егор просто отлучился до ветра по малому делу, стоит сейчас у какой-нибудь коряги, тужится... Пройдёт несколько минут, и он вернётся. А записка с обидным словом, оставленная им, — это так, обычный розыгрыш, без которого на войне делается тошно. Вернётся Егорка, обязательно вернётся.

Однако Егор не вернулся, и Василий, уже на рассвете, окончательно понял, что тот не вернётся, сморщился с досадою, потом отёр пальцами глаза — и словно бы снял с себя некую паутину.

Немцы опять не стреляли, молчали, за день не сделали ни одного выстрела.

Корнилов, находясь на переднем крае, в окопах, знакомился с линией обороны, с биноклем лазил по местным горам, раздражённо сказал капитану Неженцеву[45], сопровождавшему его:

   — Позор! Измена!

Слова прозвучали резко, как удар плётки, были беспощадны. Неженцев деликатно кашлянул в кулак.

   — Вы чувствуете весь ужас и кошмар этой тишины? За нами следят, но не обстреливают, над нами издеваются, как над бессильными.

Неженцев вновь кашлянул в кулак. Неплохо, конечно бы, поднять людей в атаку и повести их на немецкие позиции, но в атаку сейчас поднимутся только офицеры да ещё несколько стойких солдат, остальные даже пальцем не пошевелят, будут плевать в спину, а то и начнут стрелять.

   — Я вижу одно, — сказал Корнилов капитану, — надо объединить тех, кто ещё способен воевать, кто способен уберечь Родину от захватчиков, в ударные батальоны. Это раз. И два — если не будет решительных мер со стороны нашего командования — нам конец.

Корнилов сел на перевёрнутый снарядный ящик, положил руки на палку.

   — Митрофан Осипович, голубчик, вам поручается создание первого такого ударного батальона. Беритесь за это дело немедленно!

   — Есть! — Неженцев вскинул руку к фуражке.

   — Немедленно, — повторил генерал, — иначе все мы окажемся в германском плену. А что такое германский плен, я знаю очень хорошо. — Корнилов замолчал. У него сама по себе нервно дёрнулась щека.

Первый ударный отряд из трёх тысяч человек был сформирован десятого июня 1917 года.

Командиром его стал Неженцев. У бойцов ударного отряда были свои знаки отличия — погоны, эмблемы на рукавах, своё походное знамя.

Погоны были черно-красные, эмблема вобрала в себя цвета России: на голубом щите — белый череп с костями, под черепом — карминно-красная граната, знамя, как и погоны, тоже имело два цвета — чёрный и красный.