Золото - Борис Полевой

Потому вот теперь, застыв у полога, она с особым интересом прислушивалась к спору.

— Правильно! Рудольф Иваныч, отвечай, что думаешь.

— Не стесняйся, не в гитлерии находишься, тут все свои, в гестапу не поволокут.

— Мне тяжело нести ответ на слова товарища дяди Осипа, — выговорил наконец немец.

— Стой, я тебе помогу, — опять ворвался в разговор Черный. — Обидел твой народ дядя Осип — ведь так? Это хочешь сказать? Ну, вот прямо и говори, валяй, чего вертеться!

Послышался глухой шумок. Муся поняла, что никто не спит, вся палата участвует в споре.

— А ты в разговор не лезь, тебя не спрашивают. Пусть Рудольф Иваныч сам ответит… Что ты их оправдываешь? Они вон весь мир кровью умыли!

— Я разве оправдываю? — возразил Черный. — Я ж вам сказал: кто к нам с войной пришел — немец ли, итальянец ли, финн ли какой, я его бить буду, пока сила в руках, рук лишусь — ногами пинать стану, ноги перебьют — зубами горло перегрызу… А Рудольф тут при чем? Мы вместе с ним по фашистам стреляли, вместе кровь пролили, вместе вот в госпитале валяемся. Пусть он немец, а я ему говорю: «Вот тебе моя рука — на, держись, Рудольф!»

— Ну, Рудольф Иваныч — он немец особенный. Я о фашистской сволочи — вот о ком, — отозвался дядя Осип. — Такому немцу, как он, и я руку дам… На, Рудольф Иваныч, подержимся. Давай уж и поцелуемся, что ли… Вот так…

По палате прошел добродушный смешок:

— Начал за упокой, а кончил за здравие.

— И правильно: немец — одно, а фашист — другое. Фашисты разных наций бывают.

— Эх, моя бы воля, я этих эсэсов да гестапов всех бы живыми в муравьиные кучи позарывал! Как, Рудольф Иваныч, не возражаешь?

— Я бы вам помогал, — отозвался немец.

— Во, правильно, Рудольф! Я считаю, как мы Гитлера разобьем, вся Германия нам в пояс поклонится. Что ты на это скажешь?

За пологом настала напряженная тишина. Мусе казалось, что она слышит, как бьется ее сердце.

— Я не знаю по-русски такого слова, — медленно, волнуясь, начал немец, — такого слова, чтобы сказать вам, какие вы все… какие у вас души…

Муся откинула полог, остановилась в проходе и, обведя раненых влажным взглядом, произнесла дрожащим голосом:

— Родные, поздравьте: я теперь, как и вы, партизанка!

20

Между тем положение становилось все более тревожным.

Многочисленные осведомители, которых отряд завел по колхозам, сообщали, что фашистское командование стягивает в окрестные деревни карательные части. Немецкий интендантский офицер, которого Кузьмич ухитрился накрыть во время купанья и, для пущего эффекта, прямо голым, в одних только сапогах, доставил в отряд, дал важные показания. Из штаба воинской группы получен приказ во что бы то ни стало до осенней распутицы ликвидировать соединение партизан, совершенно дезорганизовавших в этом районе движение на железных и шоссейных дорогах, дрожа от холода и страха, офицер добавил, что объединенный штаб карательных отрядов, созданный на Узловой, разрабатывает против партизан какую-то «акцию», сути которой интендант не знает, но на которую возлагают большие надежды.

Потом приходила к Рудакову путевая обходчица 432-го километра, та самая Екатерина, которую завербовал Николай. Она сообщила, что в немецком воинском эшелоне, пущенном партизанами под откос на ее участке, уже после крушения возник огромный пожар. Обломки вагонов, казалось бы ни с того ни с сего, вдруг начали загораться красноватым пламенем. Немцы из вспомогательного поезда, прибывшего на место происшествия, вместо того чтобы гасить огонь, разбежались в стороны и только издали, качая головой, наблюдали усиливавшийся пожар. Позже Екатерина нашла там среди обломков, в железном ящике, странные шары величиной в два кулака. Мягкая оболочка из прозрачной пленки была наполнена серо-зеленой, флюоресцирующей на свету жидкостью. Эту свою находку железнодорожница положила в металлический футляр из-под немецкого противогаза и принесла в отряд.

Партизанские командиры долго рассматривали непонятные трофеи. Один из шаров упал на пол и был случайно раздавлен. Вылившаяся из него жидкость сейчас же вспыхнула красноватым жарким пламенем. Ни вода, ни песок не смогли его погасить. Быстро разгоревшись, огонь перекинулся на бревенчатую обшивку землянки. Партизаны успели спасти только самое необходимое. Зловредные шары были тщательно упакованы для отправки с первой же оказией на Большую землю.

Рудаков, перебравшийся после пожара в штабную землянку, всю ночь просидел над картой; обведенные синим карандашом деревни, занятые карателями, образовывала собой на карте широкую подкову. Она как бы охватывала болотистый лес, в центре которого находился партизанский лагерь. Оставался незакрытым лишь северный участок, примыкавший к торфяным болотам. Их обширные пространства считались непроходимыми.

Что же такое фашисты задумали? Почему в последние дни они почти прекратили бои с передовыми партизанскими постами? Трудно поверить, что неприятеля испугали потери, которые он понес в схватках у перекопанных, заваленных деревьями лесных дорог. Пленные один за другим подтверждали, что существует приказ как можно скорее расправиться с партизанами и очистить район. Так почему же такая тяжелая тишина установилась сейчас кругом?

«Эх, скорее бы был готов тот аэродром! Отправить раненых, эвакуировать ценности, отослать эти дьявольские шарики и развязать себе руки! Налегке проще решить любую боевую задачу. Так, так, так… Что же они затеяли? Блокада? Но ведь партизанские диверсанты и подрывники продолжают просачиваться лесами. Боевая работа на железных дорогах и грунтовых магистралях не прекращается… Нет, тут что-то другое… Да еще и эти шарики… И почему подкова, а не замкнутый круг? — Рудаков тер ладонью шишковатый упрямый лоб, пощипывал латунную щетину усиков. — Тут что-то другое. Но что, что? Как это угадать?»

На следующий день, уже затемно, пришел Николай. Он доложил командиру, что аэродром почти готов. Утром, засветло, сделают последние зачистки, и можно будет принять связные и санитарные самолеты. Работы на аэродроме предполагалось закончить лишь через неделю, и сообщение Железнова было приятной неожиданностью.

Сдержанный Рудяков обнял и крепко, по-русски, со щеки на щеку, расцеловал молодого партизана. Сразу же повеселев, он приказал адъютанту немедленно готовить рацию для большой ночной работы и заодно попросил принести флягу спирту из своего неприкосновенного запаса. Положив ее перед Николаем, командир сел писать сообщение на Большую землю. Вскоре он, однако, заметил, что герой дня к спирту не притрагивается, понуро сидит на скамье, уставившись глазами в пол, и лицо у него расстроенное.