Над пропастью во ржи (сборник) - Джером Дейвид Сэлинджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Зуи, — терпеливо сказала миссис Гласс. — Я держу в руках чистую мочалку. Нужна она тебе или не нужна? Скажи, пожалуйста, одно слово: да или нет?
— О господи! Да. Да. Д а. Больше всего на свете. Бросай ее сюда!
— Я не собираюсь ее бросать, я ее дам тебе в руки. В этой семье вечно все швыряют.
Миссис Гласс поднялась, сделала три шага к занавесу и дождалась, когда оттуда протянулась рука, словно отделенная от тела.
— Благодарен до гроба. А теперь, пожалуйста, очисти помещение. Я и так уже потерял фунтов десять.
— Ничего удивительного. Сидишь в этой ванне буквально до посинения, а потом… Это еще что? — Миссис Гласс с неподдельным интересом наклонилась и взяла с полу рукопись, которую Зуи читал перед ее приходом. — Сценарий, который тебе прислал Лесаж? — спросила она. — На полу?
Ответа она не получила. Так Ева могла бы спросить у Каина, неужели это его чудная новая мотыга мокнет под дождем.
— Прекрасное место для рукописи, ничего не скажешь. Она отнесла рукопись к окну и бережно водрузила ее на батарею.
Потом осмотрела рукопись, словно проверяя, не подмокла ли она. Штора на окне была спущена — Зуи читал в ванной при верхнем свете, — но утренний свет пробился в щель под шторой и осветил первую страницу рукописи. Миссис Гласс склонила голову набок, чтобы удобнее было читать заглавие, и одновременно вытащила из кармана кимоно пачку длинных сигарет.
— «Сердце — осенний бродяга», — медленно прочла она вслух. — Необычное название.
Ответ из-за занавески послышался не сразу, но в нем звучало явное удовольствие.
— Какое? Какое там название?
Но миссис Гласс не удалось застать врасплох. Она отступила на прежнюю позицию и уселась с сигаретой в руке.
— Необычное, я сказала. Я не говорила, что оно красивое или еще что, поэтому…
— Ах, силы небесные. Надо вставать с утра пораньше, чтобы не пропустить классную вещь, Бесси, детка. А знаешь, какое у тебя сердце? Твое сердце, Бесси, — осенний гараж. Как тебе нравится заглавие для боевика? Черт побери, многие люди — многие невежды — полагают, что в нашем семействе нет прирожденных литераторов, кроме Симора и Бадди. Но стоит мне подумать, стоит мне на минутку присесть и подумать о чувствительной прозе и о гаражах… я готов все перечеркнуть, переиначить.
— Хватит, хватит, молодой человек, — сказала миссис Гласс.
Безотносительно к тому, какие заглавия телебоевиков ей нравились, и вообще независимо от ее эстетических вкусов в ее глазах блеснуло — мгновенно, но блеснуло — наслаждение знатока той манерой дерзить, которая отличала ее младшего сына, единственного красавца среди ее сыновей. На долю секунды это выражение согнало налет бесконечной усталости, который с самого начала разговора оставался у нее на лице. Однако она почти мгновенно снова приготовилась к защите.
— А что я сказала про это название? Оно и вправду очень необычное. А ты! Тебе ничто и никогда не кажется необычным или прекрасным! Я ни разу в жизни от тебя не слыхала…
— Чего? Чего ты не слыхала? Что именно мне не казалось прекрасным? — За занавесом послышался плеск, словно там разыгрался бесшабашный дельфин. Слушай, мне все равно, что бы ты ни сказала о моей родне, вере и убеждениях, Пышка, только не говори, что у меня нет чувства прекрасного. Не забывай, что это моя ахиллесова пята. Для меня все на свете прекрасно. Покажи мне розовый закат, и я весь размякну, ей-богу. — Что у г о д н о. «Питера Пэна». Еще и занавес не поднимется в «Питере Пэне», а я уже к черту изошел слезами. И у тебя хватает смелости говорить мне…
— Ах, замолчи ты, — рассеянно сказала миссис Гласс.
Она тяжело вздохнула. Нахмурясь, она сильно затянулась сигаретой, потом выпустила дым через ноздри и сказала — скорее воскликнула:
— Если бы я только знала, что мне делать с этим ребенком! — Она сделала глубокий вдох. — Я просто ума не приложу, что делать! — Она пронзила занавеску для душа рентгеновским взглядом. — Ни от кого из вас нет никакого толку… Никакого. Твой отец даже говорить ни о чем не хочет. Ты-то знаешь! Конечно, он тоже беспокоится — я вижу по его лицу, — но он попросту не желает смотреть правде в глаза. — Миссис Гласс поджала губы. — Сколько я его знаю, он никогда не желал смотреть правде в глаза. Он думает, что все непривычное и неприятное само собой исчезнет, как только он включит радио и какая-нибудь бездарь завопит во весь голос.
Из-за занавеса донесся громкий взрыв смеха. Он почти не отличался от прежнего хохота, хотя какая-то разница и чувствовалась.
— Да, так оно и есть, — упрямо и уныло заявила миссис Гласс. Она наклонилась вперед. — А хочешь знать, что я на самом деле думаю. Хочешь?
— Бесси. Бога ради. Ты же все равно мне скажешь, так зачем же ты…
— Я думаю, честное слово, — и это совершенно серьезно, — я думаю, что он до сих пор надеется услышать всех вас по радио, как раньше. Я серьезно говорю, пойми… — Миссис Гласс снова глубоко вздохнула. — Каждый раз, когда ваш отец включает радио, я и вправду думаю, что он надеется поймать «Умного ребенка» и послушать, как все вы, детишки, один за другим, отвечаете на вопросы. — Она крепко сжала губы и замолчала, подчеркивая этой неумышленной паузой значение своих слов. — Я сказала: «все вы», — повторила она и внезапно села чуть прямее. — То есть и Симор, и Уолт. — Она снова резко и глубоко затянулась. — Он весь ушел в прошлое. С головой. Он почти не смотрит телевизор, когда не показывают т е б я. И не вздумай смеяться, Зуи. Это не смешно.
— Господи, да кто тут смеется?
— Да это чистая правда! Он абсолютно не подозревает, что с Фрэнни творится что-то неладное. Абсолютно! Как ты думаешь, что он мне сказал вчера после вечерних новостей? Не кажется ли мне, что Фрэнни съела бы мандаринчик? Ребенок лежит пластом и заливается слезами от каждого слова, да еще бормочет бог знает что себе под нос, а твой отец спрашивает: не хочет ли она мандаринчик? Я его чуть не убила. Если он еще хоть раз…
Миссис Гласс вдруг умолкла и уставилась на занавеску.
— Что тут смешного? — сурово спросила она.
— Ничего. Ничего, ничего, ничего. Мне мандаринчик понравился. Ладно, от кого еще нет никакого толку? От меня. От Леса. От Бадди. Еще от кого? Раскрой мне свое сердце, Бесси. Ничего не
