Правила Дома сидра - John Irving

— Я знаю одно место, — сказал ей Гомер.

Может, Олив права, подумал он; может, действительно они не зря мыли и красили дом сидра. Когда шел дождь, Кенди сидела внутри, слушала, как звонко стучат капли по жестяной крыше. Она думала про джунгли, так ли стучит там дождь по листьям, похож ли сладковатый запах гнилых яблок на гнилостные удушливые испарения тропического леса. В ясные ночи Кенди сидела на крыше. Иногда позволяла Гомеру посидеть с ней, слушала его рассказы. На побережье ни огонька, не было мистера Роза с его побасенками, и Гомер отважился поведать ей всю свою жизнь.

Этим летом Уилбур Кедр опять писал Рузвельту и его жене. Он столько раз писал им под сенью эфирных созвездий, что не был уверен, писал ли вообще, да еще двум адресатам.

Начинал он обычно словами: «Дорогой мистер Президент» или «дорогая миссис Рузвельт»; но, бывало, впадал в неофициальный тон, и тогда его рука выводила: «Дорогой Франклин Делано Рузвельт», а одно письмо почему-то начал даже несколько фамильярно — «Дорогая Элеонора».

Этим летом, преисполненный любви, он обратился к президенту запросто: «Мистер Рузвельт, я знаю, что Вы очень заняты войной, но я так уверен в Вашей гуманности, в Вашем понимании своего долга перед всеми страждущими и особенно детьми…» Миссис Рузвельт д-р Кедр писал: «Я знаю, Ваш муж очень занят, но умоляю Вас, обратите его внимание на дело исключительной важности — оно касается прав женщин и горькой участи никому не нужных детей».

Причудливые созвездия, озаряющие потолок провизорской, наверное, путали мысли д-ра Кедра, что сказывалось и на его слоге.

«Те самые люди, — строчил он, — которые пекутся о неродившихся детях, отказываются думать о живых, когда факт рождения свершился. Они трубят на каждом углу о своей любви к неродившимся, а ради родившихся не шевельнут пальцем. Им наплевать на бедных, угнетаемых и отверженных. Эти помощи от них не дождутся!

Как объяснить это пристрастие к зародышу и бессердечие к детям, которые никому не нужны и которых в жизни ждет столько обид? Противники аборта клеймят женщин, повинных в случайной беременности, осуждают бедняков, как будто те сами виноваты в своей нищете. Не заводить много детей — это единственное, чем они могут помочь себе. Но они лишены права выбора, а я всегда думал, что свобода выбора — отличительная черта демократии, отличительная черта Америки!

Чета Рузвельтов — наши национальные герои! Во всяком случае, вы герои в моих глазах. Так как же Вы можете мириться с антиамериканским, антидемократическим законом, запрещающим аборты?!»

Поставив восклицательный знак, д-р Кедр начал ораторствовать. Сестра Эдна подошла к двери провизорской и постучала в матовое стекло двери.

— Общество, где постоянно рождаются на свет жертвы случайного зачатия, демократическим назвать нельзя, — обличал д-р Кедр. — Мы что, обезьяны? Если мы хотим, чтобы родители несли ответственность за детей, надо дать им право выбора, рожать или нет. О чем вы, люди, думаете? Вы безумны! Вы чудовищны! — Последние слова д-р Кедр выкрикнул громовым голосом, сестра Эдна вошла в провизорскую и потрясла его.

— Уилбур, — сказала она. — Вас услышат дети, матери. Вас все услышат.

— Меня никто не слышит, — сказал д-р Кедр.

И сестра Эдна заметила у него в лице знакомый тик и дрожание нижней губы: д-р Кедр приходил в себя от эфирных паров.

— Президент не отвечает на мои письма, — пожаловался он сестре Эдне.

— Он очень занят, — ответила она. — Скорее всего, ему по рангу не положено читать ваши письма.

— А Элеоноре?

— Что Элеоноре?

— Ей положено читать приходящие по почте письма? — плаксиво протянул д-р Кедр, как обиженный ребенок.

И сестра Эдна мягко похлопала его по руке в темных веснушках.

— Миссис Элеонора тоже очень занята, — сказала она. — Но я уверена, она найдет время ответить.

— Сколько утекло воды, — тихо проговорил д-р Кедр, повернувшись лицом к стене.

И сестра Эдна оставила его немного подремать. Ей так хотелось погладить его по голове, как она гладит своих мальчишек, откинуть со лба волосы. Но сестра Эдна сдержалась. Неужели они все помаленьку впадают в детство? И неужели, как уверяла сестра Анджела, они теперь и физически друг на друга похожи? Посетители Сент-Облака в один прекрасный день подумают, что работники приюта — кровные родственники.

Испугав сестру Эдну, в провизорскую быстрым шагом вошла сестра Анджела.

— Что происходит? — спросила она сестру Эдну. — Я же заказывала целый ящик!

— Ящик чего? — спросила сестра Эдна.

— Красного мертиолата, — сердилась сестра Анджела. — Я вас послала за ним. В родильной нет ни капли!

— Ах, я совсем забыла, — прошептала сестра Эдна и расплакалась.

Уилбур Кедр проснулся.

— Я знаю, что вы оба очень заняты, — сказал он, обращаясь к чете Рузвельтов, но уже различая протянутые к нему натруженные руки сестер Эдны и Анджелы. — Мои верные друзья, мои дорогие сподвижницы, — сказал он, словно говорил с аудиторией сторонников на предвыборном собрании, устало, но с горячим желанием ощутить поддержку тех, кто, как и он, верит, что вся работа в приюте Господня.

Олив Уортингтон сидела в комнате Уолли, не зажигая света, чтобы Гомер снаружи ее не заметил. Она знала, Кенди с Гомером на крыше дома сидра, и говорила себе, это хорошо, пусть Гомер хоть немного скрасит ей жизнь. Ее жизнь Гомер не скрашивал. Сказать по правде, сейчас его присутствие раздражало ее. И надо отдать должное силе ее характера: она корила себя за это и редко выказывала раздражение.

Она никогда бы не упрекнула Кенди в неверности, даже если бы Кенди сказала, что выходит замуж за Гомера. Она хорошо ее знала. Девочка не откажется от Уолли, пока есть надежда, что он жив. Откажется, если надежда исчезнет. Вот о чем невыносимо думать. Но сама она сердцем чувствовала — Уолли жив. И не Гомера вина, что он здесь, а Уолли нет, напомнила она себе.

В комнате тоненько пищал комар, он так раздражал ее, что она забыла, почему сидит в темноте, включила свет и начала охоту. А в джунглях, интересно, есть эти проклятые комары? (Комары в джунглях большие, в крапинках, гораздо больше мэнских.)

Рей Кендел тоже в тот вечер был один, сидел на своем пирсе; комары не докучали ему. Ночь была тихая. Рей смотрел, как вспыхивают зарницы, нарушая режим затемнения. Его беспокоила Кенди, ему-то хорошо известно: смерть одного человека может навсегда застить жизнь другому. Он боялся, что гибель Уолли нарушит естественное течение ее жизни. «Будь я на ее месте, я бы связал судьбу с этим вторым», — громко сказал он.

«Этот второй» больше походил на него; не то чтобы Рей предпочитал Гомера Уолли, но Гомер был понятнее. Однако, сидя на пирсе, Рей не бросил в воду ни одного береговичка, слишком долго им добираться обратно.

— Бросая улитку в море, — как-то подразнил он Гомера, — ты вмешиваешься в судьбу живого существа. Заставляешь начать новую жизнь.

— А может, это и к лучшему, — ответил сирота Гомер. И Рей признался себе, ему нравится этот парень.

Зарницы с крыши дома сидра выглядели не так эффектно, океан не был виден даже при самых ярких вспышках. От них в «Океанских далях» становилось тревожно; далекие, немые зарницы напоминали неслышную, невидимую войну; как будто они были ее отблесками.

— Я думаю, что он жив, — сказала Кенди. (Они сидели на крыше, держась за руки.)

— Я думаю, что погиб, — проговорил Гомер, и оба увидели как в комнате Уолли вспыхнул свет.

В ту августовскую ночь кроны яблонь изнемогали под тяжестью плодов, которые (кроме лаково-зеленых грейвенстинов) медленно наливались румянцем. Трава в межрядьях была по колено — до сбора урожая придется еще раз косить. В саду Петушиный Гребень ухала сова; в Жаровне пролаяла лисица.

— Лиса может залезть на дерево, — сказал Гомер.

— Не может, — возразила Кенди.

— На яблоню может. Мне говорил Уолли.

— Он жив, — прошептала Кенди.

На лице Кенди в свете зарницы блеснули слезы, Гомер поцеловал ее, лицо было мокрое и соленое от слез. Целоваться на крыше дома сидра было не очень удобно, крыша вздрагивала и жестяно гремела.

— Я люблю тебя, — сказал Гомер.

— Я тоже тебя люблю, — ответила Кенди. — Но он жив.

— Нет, — качнул головой Гомер.

— Я люблю его, — сказала Кенди.

— Знаю, — сказал Гомер, — и я его люблю.

Кенди опустила плечо и прижалась головой к груди Гомера, чтобы ему было удобно целовать ее; одной рукой он обнимал Кенди, другую положил ей на грудь.

— Мне так плохо, — сказала Кенди, но не убрала с груди его руку.

Где-то далеко над океаном все вспыхивали зарницы, легкий ветерок шевелил листья яблонь и волосы Кенди.

Олив в комнате Уолли прогнала комара от настольной лампы и бросилась к стене, где он уселся передохнуть, как раз над кроватью Гомера. Прихлопнула его ладонью, и на белой стене, к ее удивлению, расплылось алое пятно величиной с копейку, гадкое создание успело-таки напиться крови. Олив послюнявила палец и потерла пятно, еще размазав его. Рассердившись на себя, соскочила с кровати Гомера, разгладила подушку, до которой во время погони не дотронулась, разгладила безукоризненную подушку Уолли и погасила настольную лампу. Постояла немного в дверях пустой комнаты, оглядела ее и выключила верхний свет.