Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы] - Дмитрий Холендро

— И все целые?

— Все. Слава богу.

— А папа?

— А вот папа у них погиб.

— На фронте?

— Нет, грузы везли на фронт. Папа у них был строгий и веселый. Придешь еще, я тебе о нем расскажу, послушаешь, если будет интересно. Такие люди редко встречаются. Таких теперь не найти… Ох, как он меня ревновал! Не приведи господи! Я красивой была.

— Отдай за меня дочку, — сказал Эрик, вставая, и показал на карточке пальцем какую. — Отдашь?

— Отдала бы! Да она давно замужем. Четверо ребят. Муж хороший, можно сказать… Отдала бы на счастье! Рыбак — это ведь настоящий мужчина, а?

— Хорошо говоришь, мама. Я запомню. Свейки! Прощай!

— Ты куда сейчас?

— Спать. На эту ночь в море идем. Шторм помешал, надо план делать.

— А где ты живешь?

— Квартирант. Как дачник. Комната есть.

— Что же ты не женишься?

— Комната есть, девушки нет! Была одна — далеко. Сюда звал — не поехала, к себе звала — я не поехал.

— Значит, не любил. И она не любила. А любили — съехались бы, нашли себе место.

— Твоя правда, мама. Наверно, так. Ты умная.

— Да ну! Не про меня речь. Есть же здесь хорошие девушки?

— Одна хотела. И ее старики хотели. У них свой дом.

— Ну?

— Я не хотел. Зачем мне дом? Я себе свой дом буду строить, уже получил участок. Построю — тогда женюсь.

— Ну вот! А говоришь, денег тебе не надо!

— Надо и не надо, — сказал Эрик, надевая ладную морскую фуражку. — Я деньги не люблю. Помогут друзья-товарищи. Я сам сложу дом лучше всех. Меня дедушка учил. Приедешь через два года, пущу тебя жить. Маме будет комната бесплатно. Приедешь?

— Конечно приеду. Как же! В свою комнату! Я к тебе и на свадьбу прикачу.

— Будешь, как мама, за столом сидеть! Самая главная!

И они опять рассмеялись, легко и счастливо. Он ушел, а она все еще думала: прекрасный мальчик! И что за дурочка не поехала сюда к нему? Не умеют людей разглядывать. Нос видят: тот курносый, тот длинноносый. Модный костюм видят: этот — да, тот — нет. А Эрик — душа. Отчего так трудно сходятся люди? Каждый о себе думает, а надо бы друг о друге. Спроси ее — она не знает, есть ли другие дороги к счастью.

В сумерках, а иногда и затемно, возвращаясь с моря, Эрик часто заходил к ней, и она кормила его свежей рыбой или свежим творогом со сметаной, иногда они так засиживались, рассказывая друг другу о себе, что он засыпал за столом. Тогда она с несмелой улыбкой качала его за плечо и провожала домой, чтобы уснуть спокойной. Ранним утром под ее распахнутым окошком, бывало, слышалось:

— Ма-ма!

И когда она выглядывала, наскоро проведя рукой по голове и промаргивая заспанные, прозрачные, обесцвеченные временем, вымытые слезами глаза, он махал ей рукою, она — ему, а иногда звала:

— Эрик! — и давала с собой в море пирожки с яблоками, которыми всегда славилась среди родни и знакомых.

Как-то в воскресенье Эрик явился в белой рубахе, в галстуке, в начищенных полуботинках и даже с напомаженными, прилизанными волосами. В руках у него были белые гвоздики на длинных стеблях.

— Мама! Мы отдыхаем, — сказал он, отдавая ей цветы и галантно прищелкнув каблуками. — Поедем с тобой в Тукумс!

— Ой, Эрик! Это далеко! Это что такое?

— Нет, совсем нет! На автобусе! Наш районный центр! Верно, она же выводила в обратном адресе — Тукумского района.

— Что мы там будем делать?

— Гулять. Отдыхать. Ресторан. Универмаг.

— Да мне ничего не надо покупать. Я все привезла.

— Кино смотреть! Бери далекие очки, мама. — Я и не знаю, что на себя надеть.

— Самое красивое платье.

Она покрутила головой, поставила цветы в воду и стала осматривать свои наряды на гвоздиках в стене, приподняв ситцевую занавеску. Эрик вышел во двор, ждал терпеливо. Она выбрала платье, причесалась, набросила на шею фиолетовую косынку. Ну, вот…

Универмаг был двухэтажный, почти сплошь из стекла, в котором плавало солнце, за прилавками — пестрым-пестро от всего на свете, выбор был богатый, но больше всего ей пришлась по душе кухонная посуда, она позавидовала здешним хозяйкам и начала присматривать посуду для дочек и жен своих сыновей, но спохватилась, что здесь-то ее провожать до Риги да сажать в поезд некому, а руки всего две и обе заняты; и ушла, ничего не купив и вздыхая про себя о мясорубке.

Забыла о ней только в ресторане.

Официант почтительно подал ей раскрытое меню. Эрик сказал при этом:

— Пожалуйста, мама. Что тебе нравится?

Она посидела с минуту, держа украшенную рисунком какой-то старинной башни папку в ладонях. Ей приходилось слышать, что и сыновья с женами и дочери с мужьями редко, но все же заглядывали в рестораны по какому-нибудь уж очень праздничному случаю. Мужчины сами хаживали чаще, в дни больших получек. Им даже в голову не приходило пригласить с собой бабушку и сидеть с ней вдвоем. Ей самой стало бы смешно, случись такое… Она долго не могла выбрать кушанья, да и не разбирала слов…

— Выбирай сам, Эрик, что хочешь. Я же не взяла близких очков.

— Я тебе прочитаю.

Официант принес и поставил на стол высокую вазу с гладиолусами… После обеда Эрик снова пощелкал по пачке, выбил сигарету.

— Покурим, чтобы на улице не пускать дым около тебя.

— Очень много ты куришь, Эрик.

— Знаю.

— Зачем?

Эрик пожал плечами.

— Зачем-зачем!

— Это вредно.

— Знаю.

— Вот и не кури. Здоровей будешь.

— Знаю.

Он улыбался и мял огромными пальцами тоненькую сигарету.

— Ну, кури!

В ресторане скромно звучала музыка. Не оркестр. То ли по радио, то ли заводили пластинки.

— Спасибо, Эрик, — сказала она, вставая.

— Э, мама! За что?

— Палдиес, — повторила она.

— Лудзу.

— Куда мы теперь?

— В кино.

— Ох, разоришься со мной!

— Что ты, мама! Как можно? Я богаче всех. У меня есть ты.

Эрик подождал, пока она поправит соломенную шляпку с фиолетовой ленточкой — она сама прикрепила ленточку, когда собиралась ехать к морю, отрезав от косынки полоску шелка, — и взял под руку.

— Ты — моя королева.

— Ой, Эрик! Мне ведь восьмой десяток.

Он погрозил ей пальцем.

— Не обманывай, мама. Это неправда.

— Правда, Эрик.

— Но этого никто не знает. Только ты. А я не знаю. Не слышал. Ты еще самая молодая и красивая…

— Ну конечно!

— Я бы с тобой пошел танцевать.

— А что бы мы с тобой танцевали?

— Вальс!

— Вальс… Ты знаешь, как я танцевала вальс?

— Я знаю.

— Кавалеров всегда была очередь. Гимназисты, даже уланы… Я сама сельская, крестьянка, но, пока училась, нас во всяческие собрания приглашали на танцевальные вечера. «Вальс с вами… Вальс только с вами… Прошу!» Я со всеми танцевала. Любила вальс!

— Ля-ля-ля-ля-ля! — запел Эрик, наклоняясь, а она сказала:

— Штраус.

— Эрик знает! Спеть еще?

— Тсс!

Вдруг он погрустнел, первый раз, кажется, за все время их знакомства перестал улыбаться, и большеротое лицо его стало угловатым и серьезным, даже жестким.

— Я не помню свою маму. Совсем. Какой у нее голос? Я был очень маленький. Забыл. Можно думать, не слышал. У сестры есть фотография. Я смотрю: «Ты моя мама?» Она молчит. Если я не так сказал чего-нибудь, не сильно сердись, мама.

— На что же мне сердиться, Эрик? Я сама тебя люблю.

— Оставайся у меня жить!

— Ну, как же так, Эрик? Нельзя.

— Шесть детей, восемнадцать внуков, четыре правнука… Я знаю. Ты — чужая мать… Вот кино!

Он опять улыбался; спросил, покупая билеты: подальше или поближе брать, и они посмотрели фильм о мальчишках, которые жили в южном городе, не успели вырасти и ушли воевать…

Тукумский день запомнился ей как подарок. Отчего это чужой человек находит время побеседовать с ней после адской и опасной работы в море, и нет у него при этом других интересов, кроме этой искренней беседы, а свои все куда-то спешат, то к делу, то к телевизору? Наверно, свои давно все знают, а незнакомому интересно…

Но настал и день отъезда. Эрик отпросился у бригадира, проводил ее в Ригу, усадил в вагон и долго махал рукой с перрона, а она стояла у окна. Плотный сверток с вяленой рыбой, обвязанный шпагатом, сунула поглубже в ящик для вещей под полкой, с трудом приподняв ее — все боялась, как бы пассажиры не пожаловались на запах, не упрекнули. В ее тетрадке на отдельной странице появилась запись, сделанная карандашом: адрес Эрика.

Дома рассказы о нем вызвали шутки:

— Слыхали, у бабушки кавалер появился!

— Молодой!

— Неженатый?

— Ну, бабушка!

Эрик часто спрашивал ее перед отъездом, приедет ли она еще, она обещала, а он не верил: такие обещания не то что забываются, но спотыкаются о множество жизненных помех, откладываются из-за них и не осуществляются. Но она обещала твердо. В конце концов велела сказать, что ему привезти, и он долго пожимал плечами, смеясь и не зная, что попросить, пока не заказал красную рубашку. Вот и станет он здесь первым парнем!