Записки несостоявшегося гения - Виталий Авраамович Бронштейн

class="p1">Шлет привет тебе еврей –

Бывший муж когда-то…

В твоем доме пусть уют

Будет выше крыши

И пусть все, кто в нем живут

наш привет услышат!

Для купюр и для монет

(и документов тоже)

Дарим мы сей портмонет

Из натуральной (!) кожи.

Будь счастлива –

И с деньгами

И всегда

Любима нами!

____________

Виталий и Алла

***

Получил из Новой Одессы (Николаевская область), где у меня никого нет, странное письмо, адресованное некой Бронштейн Л.И. Учитывая, что инициалы моей

жены Аллы — А.И., а не Л.И., с интересом вскрываю и узнаю, что послание для первой

супруги Люси, с которой мы расстались много лет назад. Ее бывшая сокурсница

сообщает, что их курс будет отмечать в конце лета сорокалетие окончания пединститута, и просит откликнуться и подтвердить участие в намечаемой встрече.

Звоню Люсе и рассказываю о письме. Она надолго задумывается. Меня это молчание

настораживает.

— Так ты пойдешь на встречу? — не выдерживаю я.

— Пожалуй, нет, — твердо говорит бывшая благоверная.

— Почему?

— А что мне там делать? — вопросом на вопрос отвечает она.

— Как, разве это не интересно — встретиться через столько лет? — удивляюсь я.

— Какое там интересно, да они же все для меня сегодня чужие люди. Ведь я и узнать из

них никого, наверное, не узнаю. Меня они, конечно, узнают все, — на всякий случай, поправляется она, — а вот я их — никого… Так что мне там с ними делать?..

Спрашиваю Аллу, что она думает по этому поводу.

— Твоя первая жена — настоящая женщина, — задумчиво отвечает она.

196

— Почему ты так считаешь?

— Видишь ли, она справедливо полагает, что за минувшие сорок лет все неузнаваемо

изменились. Все — но только не она…

Ай, да Люся!

________________

ГОЛУБАЯ МИНУТКА

Как-то приводил в порядок свой архив, пересматривал бумаги, уничтожал лишнее и

нашел в глубине стола старую картонную коробку, когда-то красного цвета, а теперь

ржаво-выцветшую, в которой мама хранила мои письма с армии. Десятки лет они лежали, заботливо перевязанные старенькой бечевой, присланные мной за три года армейской

службы. Мама почему-то берегла их до самого конца, хотя мы жили вместе, а после с их

присутствием мирился я, как-то неудобно было уничтожать, что-то мешало.

В общем, поглядел я на эту коробку и решил, что пришло время от них избавиться –

кому они нужны сейчас, а тем более, зачем, чтоб кто-то читал их после моего ухода?

Попросил Аллу их уничтожить, не захотел сам брать в руки пожелтевшие конверты с

моим когда-то угловатым неровным почерком — к чему лишние воспоминания, тревожащие душу и сердце?

А вчера вечером, буквально через сутки, читал мемуары выдающегося ученого

Вячеслава ИвАнова (ударение на втором слоге), по-домашнему — Комы, из семьи, близкой

к Пастернаку, Ахматовой, Либединскому и многим другим выдающимся личностям, в

которых он приводит целые тексты из писем своей мамы — отцу, друзьям, близким. И в

душе у меня защемило: зачем я уничтожил те письма? Теперь уже никогда не смогу

прочитать, как она ко мне обращалась, что писала. Так больно стало… Непоправимо до

слез. Кто меня тянул это сделать?!

И только через несколько минут сознание пронзила страшная мысль: а ведь я

уничтожил не письма мамы, а — свои наивные послания, всего лишь ОТВЕТЫ на мамины, которые рвал сразу после прочтения и ни одного, даже самого маленького, не сохранил!

С этим муторным чувством долго не мог уснуть: какова же разница между мной и мамой

— как она любила меня, и как я черство не ценил этой любви…

Так что давно следовало уничтожить эту единственную ниточку, которая нас

соединяла в далекие годы — она не память, а укор мне! Наверное, хорошо, что я раньше не

понимал этого…

Чтобы не завершать на грустной ноте, скажу, что эта история имела продолжение.

Когда я наутро рассказал Алле, как вначале пожалел об уничтоженных письмах, а после с

облегчением понял, что правильно сделал, она посмотрела на меня, на секунду

задумалась, и сказала, что, в любом случае, ничего страшного не произошло бы, так как

она их не порвала, а спрятала подальше… Зачем? — спросил я. — Чтобы не жалел, если тебе

придет в голову когда-то перечитать их, устроив себе очередную "голубую" минутку…

Сентябрь 2013

_____________________

197

«ВОЛГА» ЕГО МЕЧТЫ

Грустная история. Мой закадычный корефан Жорж Бойсфельд, знойный южный

красавец и дамский угодник, был тот еще мудозвон.

(Мудозвон — дословно, гуманоид, имеющий яйца внушительных размеров, издающие монохромный звук, богатый обертонами, в диапазоне частот, различимых

человеческим ухом без специальных устройств «Абсурдопедия») Наша крепкая мужская дружба строилась на чуде отечественного автопрома -

легковом автомобиле «Волга-21», советском шлюхен-танке, подаренном ему отцом, директором комбината, в честь поступления в Одесский технологический институт

пищевой и холодильной промышленности, сокращенно ОТИПиХП. Собственно, и

погнали меня из Южной Пальмиры, а попутно и из института, из-за его славного авто и

всего, с этим чудным автомобилем связанного.

Жорин папа, старший Бойсфельд, провел всю войну не на ташкентских базарах, как любят отзываться про евреев записные антисемиты, драп которых останавливали

пулеметы заградотрядов, а в специфически-комфортных условиях просторной кабины

ИЛ-2, прозванного пилотами люфт-ваффе «бетонным самолетом», а немецкими солдатами

— «черной смертью» или «чумой». За два года пребывания в негостеприимном к летчикам-штурмовикам военном небе, вплоть до тяжелого ранения и комиссовки в 1943 году, он

сменил три боевых машины, раз за разом покидая с парашютом полыхавший и

разваливающийся в воздухе гроб, то есть был человеком огромной живучести, которого

никакая зараза не брала, ни в небе, ни на земле. Однажды, сбитому над вражеской

территорией, ему даже довелось переходить с раненым бортстрелком линию фронта, чтобы давать потом длинные пояснения полковому особисту, вменявшему им в вину, что

они выжили.

Жорина «Волга» ничем не отличалась от других таких же красавиц, кроме одной

пикантной особенности: мощной сирены MF-Z, оружием устрашения пикирующего

бомбардировщика Юнкерс Ю-87 «Штука», в виде серебристого рожка с черной грушей, привезенной отцом с фронта и заботливо установленной моим приятелем рядом с

окошком на водительской дверце.

Возможно, моя учеба в ОТИПиХП сложилась более удачно, если бы не наши

частые поездки на Каролино-Бугазские пляжи. Как там было прекрасно в те далекие годы!

Длинная песчаная коса уходила за горизонт, и мы располагались в дивных пустынных

местах, где никого, кроме нас с двумя — тремя девочками, не было.

Каких-то 50 км шальной езды с неимоверным ревом сирены, включаемой на

скорости 120–140 км и заставлявшей все обгоняемые машины немедленно прижиматься

к обочине, а пассажиров хвататься за сердце и открывать дорожные