Зощенко - Валерий Попов

Иначе, чем другие, повел себя только тот человек, который давеча подходил к телефону. Понаблюдав некоторое время за поведением роящихся вокруг Михаила Михайловича доброжелателей, он окинул их мрачным и пронзительным взглядом и проскрежетал:

— Любопытно! До чрезвычайности любопытно! — И, повернувшись к участнику разговора, сидевшему на кровати, потребовал: — Вот вы, например… потрудитесь сообщить… по-вашему, эту самую “Обезьяну” критиковали напрасно? По-вашему, нынче, когда все мы, а если взять конкретно, например, я, на своем, пусть незначительном предприятии, — я лично работаю на консервном заводе, — не щадя сил, восстанавливаем хозяйство, разрушенное войной, а товарищ писатель себе позволяет всякие, понимаешь, хихоньки да хахоньки, мы это будем терпеть?!

И он еще раз обвел глазами тех, что стояли вокруг, на этот раз как бы пунктиром, отметив каждого в отдельности.

Охотников спорить с суровым этим оратором не нашлось, кружок любопытных, столпившихся вокруг Михаила Михайловича, стал быстро редеть, и уже через минуту он остался в одиночестве.

Последним покинул его тот, что сидел у него в ногах. Испуганно поглядев на строгого своего оппонента, он сделал вид, будто вспомнил о неотложном каком-то деле, и кинулся к телефону.

И все же от всей этой сцены, которая в изображении Михаила Михайловича была исполнена какой-то иронической примиренности, у меня осталось непреложное убеждение: неправедно суровые критические оценки, при каких бы обстоятельствах они ни выносились и какой бы аргументацией ни сопровождались, ничего, кроме сочувствия к автору, подвергнутому такой критике, у сторонних и беспристрастных наблюдателей вызвать не могут».

Что сказать по поводу того, не было ли у Сталина каких-то особых, тайных причин для преследования Зощенко? Существуют утверждения, будто Сталин особенно возненавидел Зощенко после того, как Геббельс в своей пропаганде использовал рассказы Зощенко для доказательства убожества русской, точнее, славянской расы. Но это вряд ли. Больше доверия вызывают сведения о том, что книги Зощенко, имеющиеся в Германии, фашистами сжигались, как и книги других «дегенеративных», по их мнению, писателей.

Зощенко понимал, однако, что какие-то действия необходимо предпринимать, ситуацию надо пытаться исправить, написать что-то, доказывающее его лояльность.

Еще в 1944 году, вскоре после возвращения в Ленинград, он был приглашен на встречу с партизанами Ленинградской области, услышал там много интересного, записал. И вот теперь, после «разгрома», взяв себя в руки, упорно начал работать над этими рассказами, понимая, что это — единственное, что может его спасти. И он, казалось, не ошибся. 5 июня 1947 года его вызывают в Москву, в «Новый мир», к главному редактору Константину Симонову. Симонов в своих воспоминаниях «Глазами человека моего поколения. Размышления о И.В. Сталине» пишет об одной из встреч с вождем: «После того как Сталин отнесся положительно ко всем моим предложениям как редактора “Нового миpa”… я вдруг решился на то, на что не решался до этого, хотя и держал в памяти, и сказал про Зощенко — про его “Партизанские рассказы”, основанные на записях рассказов самих партизан, — что я отобрал часть этих рассказов, хотел бы напечатать их в “Новом мире” и прошу на это разрешения». Далее Смирнов приводит ответ Сталина: «Ну, раз вы как редактор считаете, что их надо печатать, печатайте. А мы, когда напечатаете, почитаем». Вызвал Симонов Зощенко только после разговора со Сталиным.

Вот как описывает свои впечатления о «Партизанских рассказах» Зощенко Г. Мунблит:

«И вот через некоторое время после всех этих происшествий Михаил Михайлович привез в редакцию “Крокодила” несколько рассказов о партизанах, рассказов, имевших целью продемонстрировать его готовность делом ответить на суровую критику.

Приехав в Москву, Михаил Михайлович позвонил мне по телефону, и в тот же вечер я пришел к нему в гостиницу.

Он встретил меня со своей всегдашней любезной и чуть печальной улыбкой, мы уселись и некоторое время беседовали о посторонних и не очень интересных предметах. Обоим нам казалось невозможным говорить о том, что произошло… пока разговор наш не оборвался и в гостиничном номере, вознесенном высоко над Манежной площадью, не воцарилась напряженная и словно бы даже на ощупь осязаемая тишина.

И тогда Михаил Михайлович смущенно откашлялся и внезапно попросил у меня разрешения (не предложил, а именно попросил разрешения) прочесть несколько только что написанных им коротких рассказов. Он так упирал на то, что рассказы короткие, что было понятно — он в них не очень уверен. Мне же было все равно — какие они, потому что до того я ни разу не слышал чтения Зощенко и только с чужих слов знал, что он великий мастер этого дела.

Так оно и оказалось. Читал Михаил Михайлович великолепно — просто, почти без всякой акцентировки и вместе с тем придавая необыкновенную значительность каждому слову.

Рассказы же, как мне тогда показалось, были невыразительны, и талант их автора был в них почти совершенно неразличим. Не могло быть никакого сомнения, что идея покровительствующего Михаилу Михайловичу редактора, вздумавшего превратить его в военного летописца, не увенчалась успехом. Удивительнее же всего было то, что сам он, очевидно, придавал своим опытам в новом жанре большое значение, очень волновался, читая, все поглядывал на меня, пытаясь определить, нравятся ли мне рассказы, и все спрашивал, перед тем как начать читать следующую вещь, не надоело ли мне слушать.

Каюсь, я не сказал ему тогда правды. Прежде всего потому, что, как мне почудилось, эта правда была ему не нужна, а главное — при всей моей тогдашней угловатой нелицеприятности я уразумел, что преподнести Михаилу Михайловичу в те трудные для него дни мои критические, пусть даже справедливые, недовольства было бы все равно что ударить ребенка.

Поэтому я пробормотал что-то о простоте, лаконичности и прозрачности прочитанного, попутно выяснив для себя, что уклончивые эти любезности говорить не в пример легче, чем резать пресловутую “правду-матку”.

Что же до Михаила Михайловича, то он удовлетворился сказанным, ни о чем больше меня не спрашивал, аккуратно сложив, спрятал рукопись в ящик стола и стал рассказывать о своих планах на ближайшее будущее. Планы были самые что ни на есть оптимистические».

Вокруг Зощенко, конечно, была зона повышенного, обостренного внимания, и особенно к тому — что он теперь напишет? Большинство советских писателей писали тогда о войне. Твардовский в 1945-м завершил свою замечательную поэтическую эпопею «Василий Теркин» (начатую в 1941-м), создав образ настоящего народного героя, веселого и неунывающего. Но большинство лучших произведений о войне появилось гораздо позже, в эпоху «оттепели», когда уже можно было говорить правду или хотя бы часть ее. А в послевоенные годы, кроме знаменитых стихов — скажем, Симонова или Суркова, — ярких произведений о войне почти не было. В такой ситуации рассказы Зощенко о партизанах вполне были уместны и интересны. Забавен рассказ о том, как фашист из окопа поднимает ногу, чтобы наши ее прострелили, и его увезли бы в госпиталь. Или вот — рассказ о том, как один немецкий солдат чрезвычайно походил на Гитлера и, пользуясь этим, командовал остальными, запугивал их. И вот они попали в плен к русским — но и тут «ложный Гитлер» пытался командовать, но пленные вдруг стали смеяться и сказали самозванцу: «Гитлер капут!»