Твардовский без глянца - Павел Фокин

3. IV.66. П[ахра]

Оля привезла газеты. Речь Шолохова – ужасно, даже ее „общегосударственный“ план не спасает от впечатления позорно-угоднического, вурдалацкого смысла в части искусства. ‹…›

Растленный старец, а как много мог бы он сделать добра литературе и всему, будь – без всякой опаски – чуть самостоятельней, свободнее и человечней. Горько и стыдно. ‹…›

В речах – там-сям – про „Н[овый] М[ир]“ и пр[очее]. Все грубо, все инспирировано, все в одно: не бывать литературе иной, чем штатная. И ложь, ложь: „Известно, что у нас каждый волен писать, что хочет, но и партия верна в своем выборе – что печатать, а что нет“». [11, I; 457–460]

Наталия Павловна Бианки:

«На Всесоюзном идеологическом совещании (оно проходило после съезда) прозвучали резкие высказывания в адрес журнала. Затем подверглись критике военные повести В. Быкова и „Семеро в одном доме“ В. Семина, повесть „На Иртыше“ С. Залыгина и „Из жизни Федора Кузькина“ Б. Можаева. Не миновали критики статьи В. Лакшина, „Легенды и факты“ Б. Черткова. В „Правде“ была задержана поэма „Тёркин на том свете“. И как следствие был снят поставленный по поэме спектакль Театра сатиры. Наконец, Д. Стариков опубликовал статью, направленную против поэмы Твардовского.

В 1966 году после вынесенного соответствующими инстанциями решения снять А. Дементьева и Б. Закса Твардовский задумал уйти из журнала. Он уже не надеялся на новую встречу с Сусловым. И опять „для укрепления“ в редколлегию журнала были введены Е. Дорош и М. Хитров.

В „Правде“ в январе 1967 года под заголовком „Когда отстают от времени“ появились две статьи. „Положительное“ в них лишь то, что официально было отмечено: „Новый мир“ и „Октябрь“ – две крайности.

Как следствие всего этого журнал стало лихорадить, сроки выхода систематически срывались, осложнились отношения с издательством и типографией». [1; 52]

Александр Исаевич Солженицын:

«С тех лет, как всё реже и реже поэмы и стихи выходили из-под его пера, он всё страстней любил свой журнал – действительно чудо вкуса среди огородных пугал всех остальных журналов, умеренный человеческий голос среди лающих, честное лицо свободолюбца среди циничных балаганных харь. Журнал постепенно становился не только главным делом, но всею жизнью Твардовского, он охранял детище своим широкоспинным толстобоким корпусом, в себя принимал все камни, пинки, плевки, он для журнала шел на унижения, на потери постов кандидата ЦК, депутата Верховного Совета, на потерю представительства, на опадание из разных почётных списков, что больно переживал до последнего дня, – он гордо рассчитывался и за напечатание „Ивана Денисовича“, и за защиту меня, и за своё развитие последних месяцев. Он разрывал дружбы, терял знакомства, которыми гордился, всё более загадочно и одиноко высился – отпавший от закоснелых верхов и не слившийся с динамичным новым племенем. И вот – не из этого разве племени? – приезжает к нему молодой, полный сил, блеска и знаний заместитель и говорит: надо уступить, сила солому ломит». [7; 223]

Наталия Павловна Бианки:

«В тревоге прошел 1967 и наступил 1968 год. Когда была остановлена публикация наполовину уже напечатанного романа А. Бека „Новое назначение“, типография, пустив под нож уже готовые листы, понесла значительные убытки. Не прошла цензуру верстка военных дневников К. Симонова. Из номера была снята глава из „Деревенского дневника“ Е. Дороша. Из следующего номера вынули повесть В. Быкова. От нас потребовали уничтожить отпечатанные листы очерка Л. Черной и Т. Мельникова „Преступник № 1“, в котором речь шла о Гитлере. (Вероятно, из-за возможности „нежелательных ассоциаций“?)

В редакцию зачастили комиссии из райкома и горкома партии. Твардовский стал добиваться встречи с Л. Брежневым. Но встреча все откладывалась. А когда 20 августа советские танки вошли в Прагу, надеяться было уже не на что. В 1968 году Твардовский почти не бывал в редакции». [1; 52–53]

Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:

«3, 4, 5, 6, суббота. VII.68. П[ахра]

3. VII. В редакции ждали меня замы и члены, о чем-то сговорившиеся, с явным намерением подвигнуть меня на некие акции. Лакшин с Виноградовым рассказали историю с Любимовым, который уже ходил в снятых, но после письма Л[еониду] И[льичу] ему позвонил помощник, всячески успокоил, а райком, рекомендовавший „укрепить“ руководство театра, перетолковал будто бы свое решение в том смысле, что Любимов и должен укреплять по своему соображению.

Не люблю, когда меня подталкивают на некий край, исходя в сущности из того представления, что мне „стоит снять трубку телефона“. Все это раздражает, п[отому] ч[то] при всем при этом трубку снимать не советчикам, а мне, точно бы я сам не мог додуматься до этого. Я уже знал от Воронкова, что Демичев уехал, так-таки и не позвонив мне, не уведомив (хотя бы!), что принять не может.

Еду в Союз ‹писателей›, захожу к Воронкову, там и Г[еоргий] М[океич]. Не помню, чтобы меня встречали так холодно и неприветливо, особенно Г[еоргий] М[океич].

Начал с фразы, что, мол, знаю, что лицезреть меня им не доставляет удовольствия, но что приходится, ничего не поделаешь. Несколько минут пустоутробия (с моей стороны) насчет непорядочности Демичева – византийцы не то согласны, не то бог их знает – молчат, гмыкают.

„Надо, А[лександр] Т[рифонович], к генеральному“, – в который уж раз повторяет Г[еоргий] М[океич], возможно, будучи уверен, что на такой шаг я не отважусь. – Дайте мне номер, – говорю и сажусь к вертушке. – „Кабинет тов. Брежнева. – Это Твардовский, могу я говорить с Л[еонидом] И[льичом]? – Он на съезде. – Простите, с кем я говорю? – Помощник назвался, но я тотчас забыл фамилию. – Вы сможете передать Л[еониду] И[льичу], что я прошу о приеме? – Да, будет передано“. Это все при византийцах. Они решительно меняются, оживлены, благожелательны. Г[еоргий] М[океич] признается, что он сам надеялся увидеть П[етра] Н[иловича] на съезде и т. п. Сожалеет, что я не был на банкете в память Горького, там, мол, было непринужденное общение. Я говорю, что о серьезных вещах предпочитаю говорить в серьезной обстановке, а не под рюмку. ‹…›

Назавтра, т. е. 4.VII, еду прямо в Союз на воронковскую вертушку. Звоню опять: „Кабинет“, но голос другой. Называюсь. „Я не с вами вчера говорил? – Нет, это (опять не разобрал фамилию) такой-то. – Но я просил передать Леониду Ильичу… – Все передано, А. Т. (имя-отчество). – Я буду ждать. – Хорошо, найдем. На всякий случай – домашний ваш?“