Джек - Альфонс Доде

Дивный день, сотканный из блаженства, когда не замечаешь ни часов, ни минут! Весь дом поджидал его, оказывал ему радушный прием: в комнате весело пылал камин, на нем красовались букеты из зелени, доктор снял от удовольствия, а у Сесиль от радостного волнения, вызванного приездом друга, лицо розовело, будто от нежных поцелуев. Как и в далекую пору их детства, она присутствовала на уроках, и умный взгляд девушки подбадривал Джека, помогал ему усваивать. Г-н Риваль проверял то, что Джек прошел за неделю, поправлял его, объяснял непонятные места, задавал урок на следующую неделю. Учитель проявлял не меньше пыла, чем ученик: старый доктор, если только его не приглашали к больным, все послеобеденное время по воскресеньям посвящал Джеку — он просматривал книги, по которым учился в юности, отмечал в них самое важное, то, что понятно и нужно для начинающего. После урока, если позволяла погода, они втроем отправлялись в лес — голый, потемневший от заморозков, трепещущий и потрескивающий лес, где бегали испуганные кролики и беззащитные косули.

Это были лучшие часы дня.

Доктор намеренно замедлял шаги, пропуская вперед молодых людей, и они шли, взявшись за руки, оживленные и слегка встревоженные, словно ожидая признаний и страшась их. Наивный и добродушный старик, пожалуй, даже спешил оставлять их вдвоем, ибо они еще переживали те счастливые минуты, когда любовь довольствуется догадками и не нуждается в словах. Все же они рассказывали друг другу о событиях минувшей недели, но подчас в их беседе наступали долгие паузы, походившие на музыку, на сдержанный, но страстный аккомпанемент, сопровождавший их дуэт.

Для того, чтобы проникнуть в ту часть леса, которая именуется Большим Сенарским лесом, надо было пройти мимо загородного дома «Ольшаник», куда время от времени наведывался доктор Гирш, чтобы производить опыты по лечению ароматическими средствами. Можно было подумать, что здесь сжигают все душистые лесные и луговые травы, — так густо валил дым из трубы и от его едкого запаха начинало щипать в горле.

— Ага!.. Отравитель заявился, — говорил доктор Риваль молодым людям.-'- Чувствуете, какие ароматы доносятся из его адской кухни?

Сесиль старалась утихомирить старика:

— Осторожнее, дедушка, он может тебя услышать.

— Пусть слышит!.. Уж не воображаешь ли ты, что я его боюсь?.. Не беспокойся, он теперь и носа не высунет! С того самого дня, когда он попробовал не пустить меня к нашему Джеку, он запомнил, что у старика Риваля еще крепкая рука.

И все же, проходя мимо Parva domus, молодые люди невольно понижали голос и ускоряли шаг. Они понимали, что ничего хорошего для них там быть не может, и словно угадывали, какие злобные взгляды бросает на них из-под очков доктор Гирш, укрывшись за плотно закрытыми ставнями. Хотя, в сущности, чего им было опасаться слежки со стороны этого пугала? Разве между д'Аржантоном и сыном Шарлотты не все было кончено? Уже три месяца они не виделись, между ними пролегла ненависть, и с каждым днем она все больше отдаляла их друг от друга, подобно тому как волна, беспрестанно набегая и размывая берега, увеличивает расстояние между ними. Джек любил мать и не обвинял ее за то, что у нее есть любовник, но теперь, когда он полюбил Сесиль, в нем обострилось чувство собственного достоинства и он возненавидел д'Аржантона; Джек считал, что д Аржантон повинен во всех ошибках слабовольной Шарлотты, которую этот тиран приковал к себе точно цепями. А всякое насилие противно гордым и независимым натурам, Шарлотта, опасавшаяся сцен и объяснений, отказалась от попыток примирить любовника и сына. Она больше не заговаривала с д'Аржантоном о сыне, но тайком встречалась с Джеком.

Несколько раз она, под вуалью, приезжала в фиакре на улицу Оберкампфа и вызывала Джека к воротам завода. Товарищи видели, какой разговаривал, стоя у дверцы кареты, с молодой еще женщиной, одетой, пожалуй, слишком уж элегантно. По цеху распространился слух, будто у него «шикарная» любовница. Его поздравляли, думая, что это одна из диковинных, но нередких связей: иных девиц легкого поведения, вышедших из недр предместья, а позднее преуспевших и разбогатевших, неодолимо тянет назад, к родным трущобам. Для этого достаточно бывает случайной встречи на балу, возле заставы, куда такие особы заглядывают, чтобы пустить пыль в глаза, или же на дороге, ведущей к месту скачек, которая проходит через бедные кварталы. Рабочие, у которых такие любовницы, одеваются изысканнее своих товарищей; они выглядят фатовато и смотрят на всех высокомерно и рассеянно, как мужчины, которых удостоила своим вниманием королева.

Для Джека такого рода предположения были особенно оскорбительны, и он, ничего не говоря о них матери, просил ее не приезжать к заводским воротам, сославшись на то, что существующие правила запрещают в часы работы отлучаться из цеха. С этого времени они стали видеться совсем редко — в парках и главным образом в церквах. Подобно всем женщинам такого сорта, Шарлотта с возрастом становилась ханжой — отчасти из-за не находившей себе выхода сентиментальности, отчасти из пристрастия к торжественным церемониям, а также потому, что этой хорошенькой женщине хотелось покрасоваться напоследок, и она картинно опускалась на колени на скамеечку для молящихся неподалеку от алтаря в дни, когда священник произносил проповедь. Во время этих нечастых и коротких свиданий Шарлотта по обыкновению без умолку болтала, но вид у нее был печальный и усталый. Однако она все время твердила, что живется ей очень спокойно, что она очень счастлива и не сомневается в блестящей литературной карьере, которая в самом ближайшем будущем ожидает д'Аржантона. Но в один прекрасный день, когда они, побеседовав, выходили из церкви Пантеона, она с легким смущением сказала сыну:

— Джек, не можешь ли ты… Вообрази, сама не знаю, как это получилось, но только у меня не хватает денег, чтобы дотянуть до конца месяца. А попросить у него я не решаюсь, дела его так плохи! В довершение всего он хворает, бедняжка. Не дашь ли ты мне взаймы на несколько дней…

Он не дал ей договорить. Покраснев, он быстро сунул в руку матери получку, которую ему как раз перед этим свиданием выдали. И теперь, при дневном свете, на улице, он разглядел то, чего не видел в полутьме храма, — следы отчаяния на улыбающемся лице матери, ее бледные щеки с красными прожилками, которые красноречиво говорили, что свежесть уходит, будто ее смывают ручьи слез. Он почувствовал к ней бесконечную жалость.

— Знаешь, мама, если тебе плохо… Ведь я тут… Приходи ко мне… Я был бы так горд, так счастлив, если бы ты жила со мной!

Она затрепетала.

— Нет, нет, это немыслимо, — чуть слышно сказала она. — У него сейчас столько неприятностей! Это было бы некрасиво.

И она поспешила уйти, словно боялась, что не устоит против соблазна.

V. ДЖЕК ЖИВЕТ СВОИМ ДОМОМ

Летнее утро, Менильмонтан, скромное жилище на улице Пануайо. Белизер и его компаньон уже поднялись, хотя день еще только занимается. Один, припадая на ногу, ходит взад и вперед, стараясь поменьше шуметь, прибирает, подметает пол, чистит башмаки: диву даешься, видя, как этот косолапый увалень ловко и умело справляется со своими делами, как старается он не потревожить славного своего компаньона, который устроился у открытого окна. Перед глазами Джека утреннее июньское небо, светло-синее, в пятнах пепельно-розовых облаков; громадный двор предместья прорезает его множеством своих труб. Когда Джек отрывает глаза от книги, он видит прямо перед собой цинковую крышу большого металлургического завода. Вскоре, когда солнце поднимется выше, эта крыша преобразится в страшное зеркало — со слепящим блеском оно станет отражать лучи. Но сейчас зарождающийся свет пробегает по крыше смутными и нежными отблесками и высокая труба, возвышающаяся среди заводских зданий, укрепленная длинными тросами, которые тянутся к соседним крышам, похожа на мачту корабля, плывущего по тяжелым светящимся волнам. Внизу, в курятниках, которые торговцы предместья устраивают под навесом или в конце сада, кричат петухи. До пяти часов утра других звуков не слышно. Внезапно доносится крик:

— Госпожа Жакоб, госпожа Матье, хлеб нужен?

Это соседка Джека уже начала разносить хлеб. Ее фартук наполнен свежими, душистыми хлебами разной величины; она ходит по коридорам, по лестницам и возле дверей, где висят кувшины для молока, оставляет хлеб, окликая по именам своих постоянных покупательниц, которым она заменяет будильник, так как поднимается раньше всех в предместье.

— Хлеб! Кому хлеба?

Это голос самой жизни, красноречивый и неодолимый призыв. Вот она, отрада наступившего дня, хлеб, который зарабатывают с таким трудом, хлеб, который приносит радость в дома, оживляет трапезу. Он нужен всем: его кладут в сумку отца и в корзиночку ребенка, идущего в школу, он необходим для утреннего кофе и для вечернего супа.