Честный проигрыш - Айрис Мердок

— Давай сразу пойдем туда! — вскричал Саймон.

— Нет. В церкви теперь уже слишком темно. Посмотрим завтра.

Саймон не возразил. У него было такое чувство, что он никогда больше не будет спорить с Акселем.

— А вот и наш отель, — сказал Аксель.

Скромного вида Hotel Restaurant du Commerce занимал угловое здание площади. «Хиллман-минкс» плавно затормозил у дверей.

Пропустив Акселя вперед и предоставив ему договариваться с хозяяином, Саймон отошел в сторону. Он читал, но почти не умел говорить по-французски, и ему нравилось, что Аксель справляется с этим без всяких проблем.

Из темноватого коридорчика доносился запах какой-то очень вкусной еды. Саймон заглянул туда и увидел дверь, выходящую в сад, где закатные лучи солнца освещали подстриженный газон и арку из обвивающих решетку виноградных лоз, под сенью которых примостились стол и два стула.

Миновав коридорчик, Саймон вышел в сад. Солнце все еще разливало тепло и яркий свет, хотя вечерняя звезда сияла уже вовсю. Виноградные ветки гнулись под гроздьями гладких, прозрачных, зеленых ягод, от листьев и тонких усиков шел отраженный нежно-зеленый свет, радостно и легко сливающийся с тихим светом солнца. Подойдя к виноградной беседке, Саймон наклонил голову и, оказавшись под сенью арки, погладил теплые, плотно прилегающие бусины вскормленных лозой гроздьев.

Аксель вышел из дома и, сняв пиджак, закатал рукава белой рубашки. Солнце играло золотыми бликами на его темных волосах.

— Я попросил patron сразу же принести нам сюда графинчик вина. Жди здесь, а я пойду взгляну на комнату.

Саймон уселся за стол. Patron в лиловых подтяжках суетился вокруг, расставляя вино, стаканы. «Merci». Саймон налил себе вина. Оно было великолепным. Зубчатые виноградные листья сплетались у него над головой и свисали, похожие на ладони ангелов. Волны тепла и рассеянный свет слегка колебали воздух.

Найти укрытие в любви — инстинкт, и вовсе не позорный, думал Саймон. Он осторожно коснулся боли, которая все это время была при нем неотступно, и почувствовал, что она стала слабее и давит уже не так сильно. Мысли о Руперте отодвинулись в прошлое, в славные прежние времена, реальность которых, как оказалось, была нерушима. Отпив еще глоток вина, он поднял голову и, глядя на пробивающееся сквозь листья солнце, ощутил молодую силу, подхватившую и зовущую его за собой. Да, он молод, здоров, любим, любит. И, сидя здесь в ожидании Акселя, глядя на этот южный, пронизанный зеленью свет, он не может не чувствовать, как пробегает по жилам теплая дрожь ожидания новых мгновений счастья.

23

— Даже и коробки теперь не такие. Когда я был молод, в каждом было что-то свое, свой характер, своя индивидуальность. А теперь это мерзкая безвкусица или дешевые приманки для туристов.

— Я принес тебе чаю, папа.

— Мир отравлен, страдает от голода, завис на грани ядерной войны, а все, что ты можешь, — это принести чашку чаю. К тому же еще и пролив его на блюдце.

— Извини.

— У меня жутко болит бедро, а тебе наплевать.

— Ты принял свои таблетки?

— Да. Никакого толку. Одна видимость. Может быть, это вообще просто сахар. Вот она, Служба здравоохранения. А еще плати шиллинг.

— Дай я поправлю подушки, папа. Ты разбросал их по всей постели.

— Я сам прекрасно могу их поправить. А тебе хорошо бы потратить частицу своего драгоценного времени и убрать здесь. Не понимаю, как я еще жив, когда комната просто кишит микробами. Тот кусок тоста, которым я швырнул в тебя на той неделе, все еще плесневеет вон там под столиком.

— Сейчас уберу.

— Нет уж, лучше оставь. Я к нему привязался. Приятно видеть что-то знакомое. Ты ведь ко мне не часто поднимаешься.

— Прости, папа, но мне ведь нужно проводить свои занятия и…

— Мысль, что ты можешь кого-то чему-то учить, просто корчит меня от смеха. Не знаю, чем я заслужил такого тупого сына. Говорю это, исходя из предположения, что ты в самом деле мой сын. Обычно людям в твоем возрасте все-таки удается жить нормально. У них есть человеческая работа, приличные дома, жены, которые не сбегают с евреями.

— Выпей чай, папа, и тебе станет лучше. Хочешь кекса?

— Нет, не хочу. И чувствую я себя превосходно, только проклятый бок донимает. Не пойду больше на эти тепловые процедуры. Толку от них никакого. Мне теперь хуже, чем когда они их начинали.

— Все дело в сырой погоде. Скоро тебе полегчает.

— А эти гаденыши в клинике говорят обо мне как о слабоумном или четвероногом. «Подвинь-ка его сюда, Джо», — выдал один из них в прошлый раз. Как вам это нравится? Удивительно, почему это они до сих пор не называют меня «оно». И все время ведут свои разговорчики, хаханьки, а на больных ноль внимания. Зуб даю, все они голубые.

— Если тебе там противно, можешь туда не ходить.

— А собственно, почему бы и не ходить? Во всяком случае, выбираюсь из этой дерьмовой лачуги. Отдыхаю от пакостных четырех стен, от тебя с твоей чашкой чаю. И в конце концов, пусть-ка это чертово Государство всеобщего благоденствия сделает для меня хоть что-нибудь, зря, что ли, я надрывался и платил им все эти взносы. Зло берет, когда вспомнишь о полоумных, которые воображают, что еще надо говорить спасибо и кланяться, хотя государство крадет почти все, что они зарабатывают, а дает им паскудную медицинскую помощь только в самом конце, когда они уже на пороге могилы, а заплатили в пятьдесят раз больше, чем получат! Что ж, такие дебилы заслуживают того правительства, которое мы имеем. Заслуживают, чтобы с ними так обращались, то есть попросту стригли их, как овец.

— Людям сейчас живется лучше…

— Конечно, ведь у них теперь телевизоры, так что все ужасы, что происходят в мире, — это просто ежевечернее развлечение. Ошибка была заложена в самом начале. И теперь все не лучше и не хуже, а глупее и грубее. И чем скорее все это разбомбят в пыль, тем лучше.

— Папа, мне нужно идти готовиться к лекции…

— Эх, получать бы полкроны каждый раз, когда ты повторяешь эту бессмыслицу, только чтобы иметь возможность избавиться от меня.

— Но я действительно…

— Ты со своими лекциями, как старая дева с вышивкой тамбуром. Разница в том, что от вышивок есть хоть какой-то толк.

— Что тебе еще нужно?

— Чтобы ты вымелся отсюда. И унес газеты с пола. Не те, а эти. Они тут уже больше недели. И осторожно, там внутри какое-то говно. Не знаю, что это, но можно подумать, что половина собак Ноттинг-хилла справляет нужду в этой комнате.

— Ты не выпил свой чай.

— Вонь, что идет от тебя, сделала его мерзким. Кроме того, он остыл. Нет, другого я не хочу. А вот ты сделай милость, скажи этому черномазому, чтобы он выключил свое радио.

— Я попрошу его сделать потише.

— «Я попрошу его сделать потише»! Говоришь, словно хлопающая ресницами девица, страдающая запорами. Иногда думаю: может, ты правда переодетая баба? Боишься этих черножопых, боишься покруче поговорить с ними и задеть их почтеннейшие чувства. Все вы тут шайка мошенников.

— Хорошо, папа, я…

— Что за обычай — все время ходить в тюрбане? Может, они и спят в нем? Небось годами не моют голову. Разведут вшей по всему дому. Думаю, что и ты много лет не мыл голову. Все, а теперь уходи, уходи, уходи.

Таллис вышел. Уже закрывая дверь спальни, бросил взгляд на отца, прямо и неподвижно сидящего на кровати в старом твидовом пиджаке и грязной мятой синей рубашке. Глаза Леонарда горели замученной жизнью. Лицо потеряло свою пухлую морщинистость, сделалось суше, бледнее, прозрачнее. Кожа гладко натянулась и пожелтела, нос заострился. Опушающие тонзуру серебристые волосы поредели и уже не стояли торчком.

Таллис спустился по лестнице и постучался. Сикх, когда его попросили убавить звук, сразу же полностью выключил радио. Вежливо спросил, как Леонард. Таллис осведомился у него о ходе дебатов по поводу тюрбана. Выяснилось, что дебаты закончены. В автопарке привыкли к своему заморскому товарищу. И теперь сикх радостно объединился с водителями-мужчинами в попытках саботировать кампанию за допуск на работу женщин. Таллису предложили чаю, но он отказался и с благодарностью посмотрел в темные, мягкие, полные сострадания глаза — глаза человека, приехавшего так издалека. Он знал историю жизни сикха. Эта история была не из веселых.

Пройдя в кухню, Таллис закрыл за собой дверь. Была вторая половина дня, в окно просачивался мертвый желтоватый свет, только что пошел дождь. Он швырнул принесенную скомканную газету под раковину, где снова выстроился ряд грязных молочных бутылок. Закрыл окно. В него успели налететь и кружились на сквозняке опавшие старые листья. Он подумал о сикхе и пакистанцах на втором этаже, приехавших, несомненно, на что-то надеясь (потому что кто может запретить человеку надеяться?), из своих неблагополучных стран сюда, в чуждое им царство бедности, расовой неприязни и мелкой преступности.