Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

В «Аполлоне» ничего этого не замечали. Мы были за мир, мы были европейцы. Да, мечта об объединенной Европе казалась нам такой близкой, почти осуществленной: искусство ведь уже стало наднациональным. Для него не существовало границ. Национальной узости мы не знали.

Однако государственные мужи о ней ведали. То, что министром народного просвещения в петербургском кабинете являлся румын, было камнем преткновения для Прущенко и прочих; куратор так и выискивал что-нибудь, чем он мог бы утереть нос противнику.

В первых числах января он по телефону вызвал меня в Ригу. В Берлине, сообщил он мне, затевается педагогическая выставка, которая наглядно покажет всем русским посетителям, насколько Запад прогрессивнее в вопросах образования и просвещения, чем министр в Петербурге. Очевидно, он полагал, что в Берлине выставят нечто, что он мог бы воткнуть как иголку в задницу ни о чем не догадывающемуся румыну. Царь как самодержец в таких случаях бывал крутенек: седобородые министры иной раз вмиг лишались своих мест.

Возможность подстроить министру Кассо такую подножку казалась ему важнее и интереснее, чем труды для великого князя. Почему, однако, Прущенко выбрал для поездки меня, мне осталось неведомо.

Однако такое задание пришлось мне кстати. Четыре года назад я отправился в Мюнхен, чтобы начать свою жизнь на Западе. Как славно тогда все началось и как жалко кончилось! Исходные обстоятельства теперь были иные. Несмотря на мои успехи в России, во мне тлел огонек тоски по утраченным возможностям в немецкоязычном ареале, раздуваемый перепиской с немецкими писателями и издателями.

Д-р Фольмёллер по моей просьбе заказал мне комнату в берлинском отеле. У большого отеля «Атлас» было то преимущество, что располагался он недалеко от вокзала на Фридрихштрассе, сразу за мостом через Шпрее. Под моим окном протекала река. Фридрихштрассе представляла собой сплошной поток транспорта — мост так и подрагивал от движения автомобилей, казалось даже, что заодно сотрясаются скопившиеся под ним суда. Со времени моего последнего пребывания лицо города очень изменилось.

Я приехал около восьми утра и так как не мог явиться в такое время к Фольмёллеру, то пошел прогуляться в сторону Унтер-ден-Линден. Однако на первом же перекрестке остановился как вкопанный: с другой стороны улицы, заломив котелок, настречу мне спешил Отто цу Гутенег! Поздороваться с ним? Исключено! Я пошел в другую сторону, но когда потом развернулся, он снова оказался передо мной. Видимо, искал нужный дом. Пришлось мне ретироваться в гостиницу: очень уж не хотелось с ним пересечься. Но если бы я знал, как он сожалеет о нашей старой ссоре, то, конечно, остановился бы.

Через год после меня Гутенег тоже покинул Мюнхен. Осел в Вене, сошелся там с какой-то молодой англичанкой, стал вести роскошный образ жизни, взяв на себя роль городского мецената. Как сын богатея мог позволить себе делать большие долги.

Фольмёллер, у которого была элегантная квартира на Парижской площади, жил, однако, по большей части в отеле «Адлон»; на сей раз он оказался в «Атласе», потому что там останавливались обычно летчики. Ибо Фольмёллер был большой спортсмен, который установил уже все немыслимые рекорды на автомобильных трассах, а теперь заинтересовался воздухоплаванием: его младший брат Ганс был летчиком и состоял на службе у фирмы «Румплер», которая базировалась в Иоганнистале, как и вся берлинская авиация. В 1911 году там как раз проходили испытания новой модели самолета, так прославившейся впоследствии «голубки».

За несколько лет до этого в «Листках для искусства» появилась стихотворная драма Карла Фольмёллера «Катарина из Арманьяка и ее любовники», вещь весьма сценичная, поставленная самим Максом Рейнхардтом. Один только тот факт, что ее напечатал Георге, вообще-то презиравший театр, привлек к ней всеобщее внимание. «Катарина» вместе с другими пьесами и стихами Фольмёллера была потом в роскошном виде издана и С. Фишером. Словом, Фольмёллер котировался тогда как молодой Гофмансталь; кроме того, он был другом д’Аннунцио.

Так как мне всегда нравились его сочинения, особенно трагедия по мотивам сказок «Тысячи и одной ночи» «Ассис, Фитна и Сумуруд», и так как мы состояли с ним в весьма непринужденной переписке, мне не терпелось познакомиться с ним лично.

Ему тогда было лет тридцать с небольшим, он был типичным европейцем без привычных мне русских сантиментов; богач, он мог себе позволить все, но как истый шваб деньги тратил только с разбором и толком. Он был высок, худ, жилист, на резко очерченной голове — прилизанные волосы с металлическим отливом; тонкая прорезь губ, острый, как клюв, нос и крутой подбородок делали вид его почти угрожающим; жесткая щеточка усов над верхней губой не противоречила манерам сурового ироника. Говорил он быстро и с заметным швабским акцентом.

Фольмёллер, отец которого был известным филологом, происходил, в остальной части своей родословной, из зажиточной семьи штутгартских фабрикантов и, как старший в роду, был шефом фирмы, изготавливавшей и вывозившей на экспорт нижнее белье и сорочки. Хотя он любил производить вид человека богемы, которому плевать на всякие там расчеты, я думаю, он был и в делах изрядным докой.

Я не мог им не восхищаться — и его духовной энергией, и спортивной отвагой. Он водил белый автомобиль итальянской марки и в первый же день нашей встречи ошеломил меня тем, что промчался со скоростью сто километров в час по предместьям Берлина — тогда это было еще возможно.

Он знал толк в поэзии, был фантастически образован и превосходил меня во всех отношениях. С неподражаемыми манерами истинного господина он давал понять, что быть богатым для него столь же естественно, сколь легко он может от этого богатства отказаться. На Парижской площади между домом Макса Либермана и французским посольством у него была в бельэтаже пятикомнатная квартира, а ниже, в полуподвале, еще и четырехкомнатная, в которой жила его кухарка. Кроме того, он владел большой виллой на Заячьем спуске в Штутгарте, а в Венеции он снимал палаццо Вендрамин, где Вагнер написал своего «Парцифаля». Позднее он приобрел еще и виноградник близ Пасадены.

Фольмёллер был не только поэт, он ощущал себя магнатом поэзии и в таковом качестве интересовался кинематографом, который тогда был еще только в пеленках, но прежде всего он входил в тесный круг Макса Рейнхардта, театрального короля Германии. Ибо Рейнхардт умел собрать вокруг себя талантливых литераторов, с которыми расправлялся так же уверенно, как со своими актерами. Кроме того, у него был нюх на людей предприимчивых, с деньгами. В начале 1911 года он как раз готовил в Немецком театре премьеру пьесы Фольмёллера «Виланд кузнец», современную вариацию старой легенды, в которой Альберт Вассерман должен был играть главную роль. Экземпляр пьесы, которую я считал гениальной, Фольмёллер послал мне в Митаву.