Мадам - Антоний Либера

— Может, и к лучшему?

— Ох, как мне надоела вся эта чушь! — сердито фыркнула она. — После этого танца я ухожу. Моя роль закончена. Свои служебные обязанности я выполнила, — она будто сама с собой разговаривала. — Fini, c'est fini… c'est la fin[241], иду домой. Отдохнуть.

— Oh, I believe in yesterday…[242] — трогательно закончил «Поль» из «Визжащих пантер».

— И если мой премудрый «любимый ученик», — тоже закончила Мадам, — хочет быть джентльменом и проводить свою пани преподавательницу… пусть подождет меня, — она сняла руку с моего плеча и взглянула на часы, — за школьным двором, у киоска «Рух»[243] в двенадцать пятьдесят.

Я опять обомлел и, кажется, побледнел. Во всяком случае, почувствовал, как мороз пробежал по коже. «Договаривается со мной так, как тогда с директором», — подумал я в панике, а она, заметив, видно, мое замешательство, добавила насмешливо:

— Но, возможно, он предпочитает развлекаться в обществе своего товарища. Тогда пусть прямо скажет. Я сразу такси возьму.

— Я буду ждать, — только и ответил я.

— Очень мило с его стороны, — она склонилась в реверансе, как придворная дама, и пошла к выходу среди аплодисментов и криков.

— More «Beatles»![244] More «Beatles!»! More «Beatles»! — скандировали «янки», то есть выпускники так называемого «английского класса».

«Визжащие пантеры» выполнили их заказ. Раздались первые такты популярного шлягера «Ticket to ride»[245].

Совершенно сбитый с толку, я вернулся на свое место, к Рожеку.

— Любит тебя пани директриса, — сказал тот с плутовской улыбкой.

— Преувеличиваешь, — с огромным трудом мне удалось продемонстрировать равнодушие. — Скорее, она просто играет со мной.

— Это уже хорошо, — заметил он. — Знаешь, как все глазели?

— Глазели, говоришь?..

— Еще как! Даже Куглер, этот большевистский сопляк. А впрочем… было на что.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Красивая из вас пара получилась, — улыбнулся он даже с какой-то завистью.

— Эх, Рожек, что ты болтаешь, — я почувствовал, что краснею. — Не понимаю, о чем ты! — И, показав всем видом, что мне неприятна эта скользкая тема, я вышел в коридор.

Остановившись у окна, я посмотрел вниз, на чернеющую в темноте коробку киоска «Рух».

«Чего ты нервничаешь? — опять раздался внутренний голос моего второго „я“. — Радоваться должен. Редко у кого случаются подобные истории. А некоторые утверждают (ты, конечно, знаешь, кто[246]), что такого вообще не бывает. И кроме того, разве ты не хотел этого?… Разве не делал все возможное, чтобы этого добиться? Ты ей прямо сказал… не только сказал — в письменной форме объявил! — „Только прикажите“. Свершилось. Она приказала. Твой ход. Соответствуй».

Я сбежал вниз по боковой лестнице и вышел из школы, а точнее, выскользнул, обходя здание вдоль стен и выбравшись со двора через дыру в ограде позади нашей спортплощадки, после чего окружной дорогой прокрался к киоску «Руха».

Было жарко, но дышалось легко. Безоблачное небо, полная луна. Я посмотрел вверх, на звезды. Дева… Водолей… и Полярная звезда на хвосте Малой Медведицы. «Веками на одном месте стоят, однако… разбегаются», — эхом отозвалось во мне чтение «Островов физики», и одновременно раздался знакомый стук каблуков.

Я выглянул из-за киоска.

— Наконец-то, — сказала она. — А я уж подумала, что ты меня одну здесь бросил.

— Я пани? Мне даже в голову не могло прийти!

— Никогда не знаешь… что ученику может прийти в голову.

На ней был широкий, полотняный, белый жакет, а на правом плече — сумка, та, с которой она ходила в школу, большая, вместительная, а не та, с которой она появилась в «Захенте», в театре и в кино «Скарб». Кроме того — я только сейчас обратил на это внимание — ее ноги (в отличие от других преподавательниц, даже пожилых, не говоря уж о молодых) обтягивали тонкие, прозрачные чулки.

Мы отошли от киоска, и я случайно взглянул в сторону школы. В одном из окон — у которого я стоял пятнадцать минут назад — виднелся чей-то силуэт, наверняка мужской. Но в эту долю секунды я не смог определить, чей он: Рожека или Куглера, а для дальнейших размышлений у меня не оставалось ни времени, ни желания.

— Итак, ты собираешься… — начала она после того, как мы молча сделали несколько шагов, будто продолжая прерванный разговор, который на самом деле еще не начинался, — собираешься заниматься романской филологией.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Как это — откуда? — одернула она меня. — Разве заявления в высшие учебные заведения не проходят через мои руки? И разве в мои обязанности не входит ставить на них свою резолюцию или хотя бы высказывать свое мнение?

— Да, конечно… — согласился я. — Собираюсь. И что из этого следует?

— Ничего… Правильно делаешь… Сдашь… Наверняка поступишь, в этом я уверена.

— А в чем вы не уверены? — спросил я, опустив глаза, и внутренним взором увидел мою тетрадь с сочинением в пластиковом конверте на столе Зеленоокой.

Она тихо засмеялась.

— С тобой ни минуты нельзя расслабиться. Ловишь на каждом слове.

— Ничего не ловлю. Просто спрашиваю.

— А потом… что собираешься делать? — вернулась она к теме холодным, сдержанным тоном.

— Когда… потом? — спросил я, сделав вид, что не понимаю.

— После учебы.

На этот раз перед глазами возник Ежик.

— «Какие у тебя планы на жизнь?» — процитировал я его.

— Можно и так сказать.

— Разве вы не знаете? — пробормотал я с легкой обидой. — Хочу писать. Стану писателем.

— Да, верно! — подтвердила она, опять улыбаясь. — Дева!.. У нее гусиное перо.

— Вы запомнили.

— И ты хочешь зарабатывать этим на жизнь? — она смотрела на меня, слегка подняв брови.

— Вы знаете, пани, — произнес я несколько высокомерно, — я об этом не думал… О подобных категориях. Я просто хочу стать писателем. А получится у меня или нет и, особенно, принесет ли доход, уже другой вопрос. Сейчас, во всяком случае, это меня не волнует.

— Максималист… — сказала она с иронией, но и с оттенком уважения. — Или все, или ничего.

— Можно и так сказать, — согласился я с ее замечанием и после минутных раздумий сыграл агрессивно: — Меня должны бы назвать Максимилианом. Смешно, но даже в детстве я хотел, чтобы меня звали Максом.

Она даже бровью не повела.

— Как Робеспьера, — сказала она язвительно. — Или Горького. Ведь он тоже Макс.

— Не поэтому, — парировал я. — Уверяю вас.

— Надеюсь, — бросила она. — И о чем ты собираешься писать?

— Да о самых разных вещах… Например, о путешествии Иоанны Шопенгауэр, беременной Артуром, будущим философом: из Англии через всю Германию в Гданьск. Или о Гельдерлине, моем любимом поэте: о его странствии пешком из Бордо домой, через Альпы, где ему явился Дионис… Или о перипетиях, приключившихся с маркизом де Кюстином во время его поездки в николаевскую Россию…

— Да, у тебя перспективные планы, — оживилась она. — Хочешь писать на польском?

— А на каком же еще?

— На французском перспективней. Как мне показалось, ты именно на этом языке делаешь свои записи и собираешь цитаты, — она искоса поглядывала в мою сторону, лукаво улыбаясь.

— Скажите откровенно, прошу вас, — я тоже улыбнулся, — вы тогда устроили проверку тетрадей, чтобы узнать, что я там пишу, игнорируя занятия?

— Почему бы мне тогда не взять только твою тетрадь?

— Чтобы не показывать мне, что вас это интересует.

— Ты думаешь, что меня это интересовало?

— У меня осталось такое впечатление.

— Впечатление!.. Художник имеет право на впечатление. Но давай вернемся к нашей теме: так ты собираешься писать на польском языке или на французском?

— Я уже сказал: на польском.

— Мне казалось, что ты мечтаешь о карьере и мировой славе… — я почувствовал привкус разочарования в ее голосе.

— При чем здесь язык?! Если то, что я напишу, будет действительно чем-то выдающимся, то раньше или позже все равно выйдет в открытое море.

— Это вопрос: выйдет или не выйдет, — язвительно заметила она. — А если… позже, а не раньше. Позже. Возможно, даже слишком поздно?

— Что вы этим хотите сказать?

— Да ничего особенного. Только прежде, чем твое произведение, как ты красиво выразился, «выйдет в открытое море», оно должно сначала выйти на языке оригинала, то есть здесь найти издателя, а затем его необходимо… перевести. Довольно долгая дорога.

— А если бы я сразу писал по-французски…

— Помнишь, что однажды на уроке, — прервала она меня на полуслове, — сказал твой приятель?

— Рожек? — хмыкнул я. — Он разное говорил. Я в основном помню то, что он написал в сочинении об Антеке из новеллы Пруса.