Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов - Александр Етоев

В нужный день Ромм приходит в Большой театр, опаздывает, дает билет капельдинеру, спрашивает: «Где тут ложа номер такой-то?» — «Это вам к товарищу полковнику», — отвечает тот и направляет к соответствующему лицу в погонах МГБ. Полковник тщательно Ромма осматривает, особенно приглядываясь к заднему карману брюк. Затем говорит: «Молодец. Хорошо. Твоя ложа № 13. Сядешь на свободное место. Рядом будет сидеть академик в шапочке. Твой объект». Только тут до Ромма дошло, что с билетом от генерала Власика его приняли за секретного агента, который должен вести наблюдение над древним старичком-академиком в ермолке и с трясущимися руками. В том смысле, что ежели академик задумает стрелять в товарища Сталина, то он, Ромм, должен опередить убийцу и задушить его собственными руками. А похвалил его полковник за то, что пистолета у агента не видно, ордена и Сталинские премии настоящие, костюм пошит хорошо, и сам агент нисколько не похож на агента.

Ф

«Фарфоровый павильон» Н. Гумилева

В Китае Гумилев не был. Был в Африке, был в Европе, а до Китая не смог добраться. И так ему за это было обидно, что он взял однажды в руки перо и написал про Китай книжку. Называется она «Фарфоровый павильон». Это очень интересная книжка. Я ее помню с детства. Когда мы выпиваем с друзьями где-нибудь возле озера, на природе, я всегда после третьей рюмки цитирую из нее любимые строки. Эти:

…И ясно видно в чистом озере —Мост вогнутый, как месяц яшмовый,И несколько друзей за чашами,Повернутых вниз головой.

И эти:

Есть еще вино в глубокой чашке,И на блюде ласточкины гнезда.

А затем, когда выпито уже достаточно много, я подхожу к какой-нибудь незнакомой девушке и тихонько ей напеваю на ухо:

Девушка, твои так нежны щеки,Грудь твоя — как холмик невысокий.Полюби меня, и мы отнынеНикогда друг друга не покинем.

Некоторые отвечают взаимностью, большинство же смотрят на меня как на психа или маньяка и пресекают мои сексуальные домогательства отнюдь не поэтическими словами.

Ферсман А.

Перед тем как рассказать об академике Александре Ферсмане и его книгах, позволю себе процитировать отрывок из сочинения профессора истории и члена Санкт-Петербургской Академии наук Ле Руа «Приключения четырех российских матросов, к острову Шпицбергену бурею принесенных», впервые изданного на немецком языке в 1760 году и неоднократно переводившегося на русский:

Почти в середине сего острова находится жирная земля или глина, из чего с нарочитою вероятностью заключить можно, что прежде в оной земле была железная руда или со временем оная окажется, а может быть и теперь, ежели бы начать копать, она нашлась.

В примечаниях к сочинению Ле Руа дается комментарий этого места книги, принадлежащий профессору С. В. Обручеву, автору «Плутонии» и «Земли Санникова»:

Вероятно, здесь имеется в виду железная сметана — тонкочешуйчатая разновидность железного блеска, мягкая и жирная на ощупь, охристый красный железняк или какие-нибудь охристые железистые глины. О-в Эдж сложен свитами триаса, но ввиду наличия здесь интрузий диабаза возможно и нахождение железных руд, связанных с ними; не исключена возможность находки пластов сидерита и в триасе. Все эти руды при выветривании могут дать охристые массы.

Так вот, для простого читателя, каким являюсь, например, я, нужно давать дополнительный комментарий к комментарию, мной процитированному. И лучшим комментатором, который бы мне помог, является академик Ферсман и его книги. Он знает про камень все. Мало того, в самом описании минерального мира, переданном словами Ферсмана, заключена самая настоящая живая поэзия, данная непосредственно, а не высосанная из пальца. Вот топаз: «бесцветный или винно-желтый, золотисто-желтый, оранжевый, розовый, голубоватый, зеленоватый, синеватый». Вот солнечный камень, «проросший тонкими чешуйками железного блеска». «Винно-желтый», «проросший чешуйками»… Этим словам место в поэзии Мандельштама и Гумилева. То есть я хочу сказать что: книги Ферсмана это поэзия камня, и читать их можно не только с познавательной целью, но и просто как стихи или хорошую прозу.

Фет А.

Самое точное и замечательное название к сборнику своих сочинений придумал поэт Иннокентий Анненский — «Тихие песни». Перечитывая недавно Фета, я подумал, что это определение Анненского как никакое другое подходит к автору «Вечерних огней». И я не понимаю Осипа Мандельштама, написавшего про «жирный, больной одышкой карандаш» Фета. Сихи его (Фета. Впрочем, и Мандельштама тоже) состоят из воздуха, земли и воды — то есть из тех животворящих начал, которые составляют всякую настоящую поэзию. «Тихого» поэта Фета я читаю выборочно. У него хороши строчки, а не стихотворение в целом.

Вот очень короткая выборка из того, что нравится:

В сияньи полночи безмолвен сон Кремля.Под быстрою стопой промерзлая земляЗвучит, и по крутой, хотя недавней стужеДоходит бой часов порывистей и туже…

Персты румяные, бледнея, подлиннеют…

Люблю ее степей алмазные снега…

И так далее.

Хорошо о Фете написал Георгий Адамович в своей книге «Комментарии»:

Краска стыда на лице у Фета. Впрочем не Фета подлинного, не Афанасия Афанасиевича, которого надо бы еще прочесть и перечесть по-новому, а Фета нарицательного, того, который возвеличен в пику Некрасову, то есть Фета как олицетворение поэтичной поэзии, со всеми позднейшими Фофановыми и Бальмонтами, за которых он частично ответствен.

Курсив в выписанной цитате — мой. Прочесть и перечесть по-новому! Фет этого стоит.

Кстати, о Марине Цветаевой. Самое ее любимое стихотворение во всей (!) русской поэзии было фетовское: «Сияла ночь. Луной был полон сад…»

«Фимиамы» Ф. Сологуба

«Никогда не доверяйте симпатичным людям. Надо доверять только несимпатичным».

Этот афоризм принадлежит большому русскому поэту и автору одного из самых сильных романов русской литературы Федору Кузьмичу Сологубу.

Когда вышел первым изданием «Мелкий бес», Сологуб, как вспоминал Добужинский, «имел весьма патриархальный вид лысого деда с седой бородой, что как раз не вязалось с изысканностью и греховностью его стихов и было, в сущности, его загадочной маской».

«Тогдашний облик, — вспоминает художник далее, — мне больше был по душе, чем тот, который он принял несколько лет спустя, когда уже был женат на Настасье Чеботаревской. Он стал бритым, причем обнаружилась большая бородавка у носа».

Эта бородавка, кстати, хорошо видна на портрете Ф. Сологуба работы К. Сомова, который сам поэт считал лучшим своим портретом («Там я совсем похож»).

Сологуб много кого и чего не любил в литературе и в жизни: Блока («хороший поэт, но не русский, — немец»), Щедрина (не было более бранного слова для Сологуба, чем Щедрин), Андрея Белого, роман которого «Петербург» он на дух не переносил, Рабле и Свифта, которые, со Щедриным наравне, были самыми нелюбимыми у Сологуба писателями, О. Генри…

«Профессионально злой», — назвал Сологуба Вл. Пяст в своей книге воспоминаний.

1921 год, год выхода «Фимиамов», был для Сологуба самым трагическим годом всей его жизни. 23 сентября жена его, писательница и переводчица Анастасия Чеботаревская, в остром приступе психостении бросилась с дамбы Тучкова моста в реку Ждановку и утонула. Нашли ее только весной, когда вскрылся лед. Все это время поэт не верил в гибель жены и каждый день ставил для нее обеденный прибор, ожидая ее возвращения.

«Она отдала мне свою душу, и мою унесла с собою», — напишет он в письме к Мережковскому.

И добавит: «Но как ни тяжело мне, я теперь знаю, что смерти нет».

И уже умирая, зимою 1927 года, он говорил в бреду: «Она ждет меня, она зовет меня…»

Унесла мою душуНа дно речное.Волю твою нарушу,Пойду за тобою…

«Для русской литературы 5 декабря 1927 года — такой же день, как 7 августа 1921 года (день смерти А. Блока. — А.Е.), — скажет Е. Замятин на панихиде по поэту Федору Сологубу. — …В каждом из них мы теряли человека с богато выраженной индивидуальностью, с своими — пусть и очень различными — убеждениями, которым каждый из них оставался верен до самого своего конца».

Х

«Хазарский словарь» М. Павича