Шалопаи - Семён Александрович Данилюк

На историческую родину возвращаюсь. – Он усмехнулся горько. – Когда-то пацаном на историческую родину приехал, теперь откуда приехал, возвращаюсь. Получаюсь счастливчик. В Родинах, как в родинках.

Морщины на лбу Земского полезли вверх. Попытки отшутиться не принял.

– Чем же мы тебе настолько не угодили? – тяжело произнёс он. – Если следователь Клыш что напортачил…

Мещерский живо замахал руками.

– Нет, нет! С ним мне, наоборот, повезло. Оказался из тех, что не по указке.

– Тогда что ещё?! Ведь вот она, новая жизнь! Свобода, которой ты, как никто, горбом и упёртостью своей добивался. Бери – не хочу!

– Это не та свобода! – негромко ответил Мещерский. Ухватив за «чубчик», вскрыл коньячную пробку.

– Опять не та?! – вскинулся Земский.

– Не закипай, Фёдорыч, – примирительно попросил Мещерский. – Рюмки можно попросить? – обратился он к хозяйке, старательно поджимая голый палец. Тамара, поставив перед гостем тапочки, поспешила к пузатому буфету – хлопотать.

– Указ о борьбе с алкоголизмом ещё не забыл? – спросил Мещерский. – А о нетрудовой деятельности, по которой меня посадить пытались?

– Да мало ли дураков, что глупые указы подписывают? – возразил Земский.

– Положим, указы подписывают дураки, – согласился Колдун. – Но те, кто им перо подносит, точно себе на уме. И хоть в тени, но знают, чего хотят.

– И что же?

Мещерский смолчал. В непонятливость Земского он не поверил.

Тамара меж тем накрыла наскоро стол.

– Давайте, мужики. За что там у вас? За встречу или проводы?

Как и предвидела, выпив, муж несколько расслабился. Заново разлил.

– Графиня, небось, уговорила уехать?

– Мама умерла, – просто ответил Мещерский.

Земский поперхнулся.

– Извини, не знал, – он укоризненно скосился на Альку. Выпили втроём – не чокаясь.

– Из-за неё и не уезжал. Одряхлела. Не выдержала бы дороги. А нынче ничто не держит.

– Ничто?! – Земский вновь погрознел.

Из кухни вернулась Тамара.

– Чёрт знает что! – от порога заругалась она. – Вы поглядите, какую дрянь продавать стали. И как я, дура, не досмотрела? Хлеб никудышный. Липкий, будто вовсе непечёный. Почитай, с войны такого не видывала.

Она в расстройстве швырнула на стол хлебницу.

– Правда, липкий? – внезапно заинтересовался Мещерский. Взял кусок. – И впрямь липкий! – Обнюхал. – Надо же, – один в один. Мякиш! Родимый ты мой, – с непонятной нежностью произнёс он. Резким движением стиснул и под удивлёнными взглядами принялся месить, спрятав меж ладоней.

– Гляди-ка, помнят руки, – похвастался он через полминуты. – Хлебушек этот мне жизнь спас, – коротко объяснился он.

Усмехнулся повисшему недоумённому молчанию:

– Ну, сами напросились.

Не переставая быстро перебирать длиннющими пальцами, принялся рассказывать.

Было это, страшно вспомнить, в сорок пятом. Когда графская семья, истосковавшаяся по Родине, в Советскую оккупационную зону въехала.

Семью тотчас арестовали. Сразу после ареста семнадцатилетнего Алексея Мещерского от родителей изолировали. Так что о судьбе отца с матерью узнал уж после освобождения.

Самого же его посадили в подвал, в одиночку. Следователь достался молодой, ретивый. Очень рвался раскрыть что-нибудь такое покруче, вроде глобальной шпионской сети. От Алексея потребовали подписать, что он корейский шпион и в СССР вместе с родителями приехал, чтоб выведать секреты Каспийской флотилии. И поскольку юный упрямец не признавался, к угрозам добавилось избиение. А выжил, потому что в Париже занимался лепкой.

– Понимаете, они утром давали кусочек хлеба – на весь день. Но я не ел его. Я целый день лепил из этого хлеба фигурки. Съедал уж перед сном. Назавтра они меня снова били, но хлеб все-таки давали, и поэтому я мог целый день лепить и не думать о них, – Мещерский засмеялся. Должно быть, по прошествии десятилетий это казалось ему забавным. – Понимаете, я о них не думал! Они меня пугали, а я лепил. А те, кто думал о них целый день, те наговаривали на себя, признавались во всём. И тогда их приговаривали. А меня, в конце концов, выделили в отдельное производство и упекли в Сибирь всего-навсего за незаконный переход границы. Наверное, чтоб в ногах не путался.

Оборвав рассказ, он раскрыл ладони. На столе стоял косматый, носатый, с широченной улыбкой и печальными глазами леший.

Все ахнули.

Мещерский поднял руку, чтобы прихлопнуть собственное творение, но сноровистая Тамара успела выхватить.

– Ещё чего? Если сам не заценил, пусть у меня живёт.

Она водрузила фигурку на сервант, и с расстояния стало заметно, что она чем-то напоминает создателя.

– И впрямь колдун! – подивился Земский.

Алька вскочил:

– Дядя Толечка, ты бы видел, что он из обычных пней делает!

– После… – не дал себя сбить Земский. – Ладно, сказитель. То преданье старины глубокой. А из-за чего ныне бежать намылился? Сейчас вроде пальцы на допросах не ломают.

– Да не бегу я, другое здесь, – возразил Мещерский. – Осталось мне этой жизни, если повезёт, 15–20 лет. Я художник. Мне кажется, нащупал направление, которое едва-едва пробрезживает. Кой-какие наработки сделал. Пока анонимно. Остальное – в мыслях, эскизах.

Жестом остановил зафырчавшего Земского.

– А не сделаю сам, рано или поздно другие подхватят. Просто я обогнал. Или состоюсь, и тем оправдаю своё существование, или кану без следа… Этим сейчас и живу. Здесь, в Союзе, ходу мне нет. Не член, извините-с! – он шутливо оттопырил губу. – Умру я, умрёт то, чем ныне живу.

Кашлянул, как бы меняя градус разговора.

– Фёдорыч! Я всё думаю о тереме. Всё-таки много в него вложено. Хотел передать городу. Едва рот открыл – тотчас всякие комиссии налетели, – то без согласования, это без разрешения. Назавтра какие-нибудь эпидемиологи. Следом – санинспекция. Сунешь в лапу – уйдут. А если меня не будет, и совать станет некому? Уеду – разворуют, а не выйдет растащить – сожгут, как родительское имение в семнадцатом. А я его под Кижи делал. Да и не совсем под Кижи. А на свой лад. Может, как-нибудь под музей комбинатовский оформишь. Тогда уж руки загребущие не дотянутся.

Земский скупо кивнул. По лбу его заходили морщины.

– Я пока полностью дом не освобождаю, – заторопился Мещерский. – Полно ещё раритетов. А уж как всё распродам, так разом и документы подпишу. Но места на участке хватает. Так что можете уже сейчас под комбинатовские нужды использовать. И мне спокойней, что под присмотром.

Он выложил на стол связку ключей.

– Вымогают, значит?! – процедил Земский. Всё это время он думал о своём. – Больно много развелось нынче халявщиков – возле чужих денег попастись. Пока эта зараза не укоренилась, надо бы руки поотбить… Чтоб показательно. Может, чуть присмиреют. Для начала прокурорскую проверку наладим… Отец дома? – обратился он к Альке.

Тот скользнул взглядом по напольным часам.

– Отец по утру в Москву уехал. Срочно вызвали. Они сегодня с матерью в Дом профсоюзов на торжественное собирались. Может, вернулся… Узнать?

– Да. Если дома, попроси заглянуть.

Понятливо кивнув, Алька подскочил к телефону.

– Отца, оказывается, задерживают, – сообщил он спустя минуту. – Мама пока одна дома. Обещала, как соберётся, зайдёт.

– Ладно. Сам после доведу, – пообещал Земский. – Жаль тебя терять. Мужик ты штучный. Ну да, как говорится, насильно мил не будешь… Посошок?

– Фёдорович! Я ещё и с другим к тебе шёл, – Мещерский повертел