Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913 - Леонид Андреев

Хаггарт. Мой отец учил меня: эй, Нони, смотри! Одна правда и один закон у всех: и у солнца, и у ветра, и у волн, и у зверя — и только у человека другая правда. Бойся человеческой правды, Нони! — так говорил отец. Может быть, это и есть ваша правда? Тогда я не боюсь ее, но мне очень горько и очень печально, Мариетт: если бы ты отточила нож и сказала: пойди, убей этого — мне, пожалуй, и не захотелось бы убивать. Зачем срезать сухое дерево? — сказал бы я тогда. А теперь — прощай, Мариетт! Ну, вяжите же меня и ведите в город.

Надменно ждет, но никто не подходит. Мариетт опустила голову на руки, плечи ее вздрагивают; задумался и аббат, опустив большую голову. Десфосо о чем-то горячо шепчется с рыбаками. Выступает Хорре и говорит, искоса поглядывая на Хаггарта.

— Я уже немного поговорил с ними, Нони, они ничего, они хорошие ребята. Нони. Вот только поп, но и он хороший человек — верно, Нони? Да не косись ты на меня так, а то я перепутаю! Вот какая, ведь, вещь, добрые люди: мы с этим, с Хаггартом, прикопили малую толику деньжонок, этакий бочоночек с золотом… Нам ведь оно не нужно, Нони? Может быть, вы возьмете его себе? Как ты думаешь: отдать им золото, Нони? Вот я и запутался.

Хитро подмаргивает поднявшей голову Мариетт.

Аббат. Ты что болтаешь, рожа?

Хорре. Вот оно и идет, Нони, налаживается понемногу! Только куда мы его зарыли, бочонок-то? Ты не помнишь, Нони — я что-то позабыл. Это, говорят, от джину: память, говорят, слабеет от джину, добрые люди. Пьяница я, это верно.

Аббат. Если ты не сочиняешь, то подавиться бы тебе твоим золотом, пес!

Хаггарт. Хорре!

Хорре. Есть.

Хаггарт. Завтра тебе дадут сто палок. Аббат! вели завтра дать ему сто палок!

Аббат. С наслаждением, сын мой, с наслаждением.

Движения рыбаков все также медленны и как будто вялы; но что-то новое прорывается — в усиленном пыхтении трубок, в легком дрожании загорелых морщинистых рук. Некоторые встали и как бы равнодушно смотрят в окно.

— Туман-то идет! — говорит один, глядя в окно. — Ты слышишь, что я говорю про туман?

— Пора бы и спать. Это я говорю — пора бы и спать!

Десфосо (осторожно). Оно не совсем так, аббат. Будто не совсем то ты говоришь, что надо, аббат? Вот они как будто по-другому… я ведь ничего не говорю такого, я вот только про них. Ты что говоришь, Фома?

Фома. Спать надо, говорю я. Разве это неправда, что пора спать?

Мариетт (тихо). Сядь, Гарт. Ты устал сегодня. Ты не отвечаешь?

Старый рыбак. В нашей стране, слыхал я, был такой обычай: за убитого платить пеню. Ты не слыхал ли, есфосо?

Чей-то голос: Филипп-то убит. Убит уже Филипп, слышишь, сосед? Кто будет кормить его мать?

— У меня и для своих мало! А туман-то все идет, сосед.

Десфосо. Ты слыхал ли, аббат, чтобы мы говорили: Гарт плохой человек, Гарт сорванец, городской штукарь? Нет, мы сказали: этого у нас никогда не бывало.

Решительный голос:

— Гарт хороший человек! Дикий Гарт хороший человек.

Десфосо. Ведь если покопать, аббат, так у нас крепкого баркаса, пожалуй, и не найдешь. На мой-то уж и смолы не хватает. Да и церковь — разве такая бывает хорошая церковь? Это не я говорю, а так оно выходит, с этим ничего не поделаешь, аббат.

Xаггарт. Ты слышишь, женщина?

Мариетт. Да, слышу.

Хаггарт. Отчего ты не плюнешь им в лицо?

Мариетт. Я не могу. Я люблю тебя, Хаггарт. Десять ли только заповедей у Бога? Нет, есть еще одна: я люблю тебя, Хаггарт.

Хаггарт. Какие печальные сны в вашей стране!

Аббат, вставая и подходя к рыбакам:

— Ну-ка, ну-ка. Ты что говоришь про церковь, старина? Ты что-то любопытное сказал про церковь, или я ослышался?

Быстро взглядывает на Мариетт и Хаггарта.

— Да и не одна церковь, аббат. У нас четыре старика: Легран, Штоффле, Пуассар, Корню, да семь старух… Разве я говорю, что мы не будем их кормить? Конечно, будем, но только сердись, не сердись, отец — а тяжело! Ты сам это знаешь, аббат, ноги-то у тебя стонут не от пляски.

— Я тоже старик! — шамкая, начинает старый Рикке, но вдруг гневно бросает шляпу на пол: — Да, старик. Не хочу больше, вот и все! Работал, а теперь не хочу. Вот и все! Не хочу!

Выходит, размахивая рукою. Все сочувственно провожают глазами его согнутую, жалкую стариковскую спину, белые косички волос. И снова смотрят на Десфосо, на его рот, откуда выходят ихние слова. Чей-то голос:

— Вот и Рикке не захотел.

Все тихо и напряженно смеются:

— Ну, и отошлем мы Гарта в город, а дальше что? — продолжает Десфосо, не глядя на Хаггарта. — Ну, и повесят его городские — а дальше что? А дальше то, что еще одного человека не будет, одного рыбака не будет, сына у тебя не станет, а у Мариетт мужа, а у мальчишки отца. Так разве это радость?

— Так, так! — одобрительно кивает аббат: — Ну и голова же у тебя, Десфосо!

Хаггарт. Ты их слушаешь, аббат?

Аббат. Да, я их слушаю, Хаггарт. Да и тебе не мешало бы их послушать. У дьявола гордости-то еще побольше твоей, а все-таки он только дьявол и больше ничего.

Десфосо подтверждает:

— Зачем гордость? Гордости не надо.

Оборачивается к Хаггарту — все еще не поднимая глаз; затем поднимает, спрашивает:

— Гарт! А больше никого тебе не надо убивать? Кроме Филиппа-то — тебе больше никого не хочется убивать?

— Нет.

— Значит, одного Филиппа, а больше никого. Вы слышали: одного Филиппа, а больше никого. А еще, Гарт, тебе не хочется отослать вот этого, Хорре? Нам бы хотелось. Кто его знает, но только люди говорят, что все это от него.

Голоса:

— От него. Отошли-ка его, Гарт! Там ему лучше будет.

Аббат скрепляет:

— Верно!

— Ну, вот и ты, поп! — говорит Хорре угрюмо. Хаггарт с легкой усмешкой смотрит на его сердитое взъерошенное лицо и соглашается:

— Немного хочется, пожалуй. Пусть уходит.

— Так вот, аббат, — говорит Десфосо, оборачиваясь, — мы значит и порешили по совести нашей, какая у нас есть: денежки взять. Так ли я говорю?

Одинокий голос за всех:

— Так.

Десфосо. Ну-ка, матрос, где денежки?

Хорре. Капитан?

Хаггарт. Отдай.

Хорре (грубо). Ну, так сперва мой нож и трубку отдайте! Кто у вас старший, ты? Так слушай: возьмите вы ломы и лопаты и ступайте к замку. Знаешь ту башню, что завалилась, проклятая? Так подойди ты…

Присаживается на корточки и корявым пальцем чертит на полу карту. Все, наклонившись, внимательно смотрят; один аббат угрюмо уставился в окно, за которым все еще сереет тяжелый морской туман. Хаггарт бурно шепчет:

— Лучше бы ты убила меня, Мариетт, как я убил Филиппа. А теперь меня позвал отец — где же будет конец печали моей, Мариетт? Там, где конец мира? А где конец мира? Хочешь взять мою печаль, Мариетт?

— Хочу, Хаггарт.

— Нет, ты женщина.

— За что ты мучаешь меня, Гарт? Что я сделала такое, чтобы так мучить меня. Я люблю тебя.

— Ты солгала.

— Это язык мой солгал. Я люблю тебя.

— У змеи раздвоенный язык, но спроси ее, чего она хочет, и она скажет правду. Это сердце твое солгало. Не тебя ли, девочка, встретил я тогда на дороге? И ты сказала: добрый вечер. Как ты обмахнула меня!

Десфосо (громко). А ты что же, аббат? Ты идешь с нами, не так ли, отец? А то не вышло бы чего плохого. Так я говорю?

Аббат (весело). Конечно, конечно, детки. Я с вами — кто же без меня позаботится о церкви! Это я сейчас о церкви думал: какую вам нужно церковь. Ох, трудно с вами, люди!

Рыбаки, один за другим, крайне неторопливо выходят — стараются медлить.

— Море-то идет, — говорит один. — Уже слышно!

— Да, да, море-то идет! А ты понял, что он рассказывал-то.

Но чем меньше их остается, тем торопливее движения. Некоторые вежливо прощаются с Хаггартом.

— Прощай, Гарт.

— Вот я и думаю, Хаггарт, какая нужна церковь. Эта-то, оказывается, не годится. Сто лет молились, теперь не годится, так они говорят. Ну, что же, нужно значить, новую, получше. Какую вот только? Папа — плут, папа — плут. Да и я плут. Тебе не кажется, Гарт, что я немного плут? Я сейчас, детки, за вами. Папа — плут…

В дверях маленькая давка. Аббат провожает глазами последнего и гневно ревет:

— Эй, ты, Хаггарт, убийца! Ты что-то там улыбаешься? — так ты не смеешь их презирать. Они мои дети. Они работали — ты видишь их руки, их спины? Если не видал, то ты дурак! Они устали. Они хотят отдохнуть. И пусть отдохнут, хотя бы на крови вот этого, которого ты зарезал. Я дам им понемногу, а остальные выброшу в море — слышишь, Хаггарт?