Мясной Бор - Станислав Гагарин

…Мерецков вспомнил давний теперь уже случай, имевший место после того, как он вернулся из Испании. Шло лето проклятого тридцать седьмого года. На совещании высшего комсостава обсуждалась ошеломляющая новость: Тухачевский, Уборевич и другие — враги народа. Дали слово Мерецкову, ждали: навалится на Иеронима Петровича, с которым — присутствующие знали — служил долгие годы. А Мерецков все про Испанию толкует, про военный опыт тамошних сражений. Из зала реплики: «Давай по существу!», «К повестке ближе…». И Сталин вмешался: что, мол, думает Мерецков о случившемся? Тут Кирилл Афанасьевич и ахнул. «Не понимаю, — сказал, — почему выступающие костерят Уборевича? Если знали, что плохой, то почему молчали? А я вот ничего дурного о нем не скажу, всегда ему безоговорочно верил». Зал затаил дыхание, похоронил Мерецкова. И Сталин вдруг понял: представилась возможность показать, как ценит он прямодушие, искренность, да и этот наивный ярославец по-своему честен. «Мы тоже им верили», — со спокойной грустью сказал он.

На следующий день Мерецкова назначили заместителем начальника Генштаба. Но и в этой ипостаси его не оставляли в покое, да и кто мог на него рассчитывать в те страшные месяцы, когда никому не дано было полагать, что завтра не станет он вовсе покойным. Осенью пришел на Мерецкова с Дальнего Востока донос. Написал бывший сослуживец, и логика его была до крайности проста. Работал Мерецков с Уборевичем в Белоруссии? Был такой грех… разоблачен Уборевич как враг народа? Факт общеизвестный. Вывод напрашивался однозначный: и Мерецков враг народа, только не раскрытый еще.

Казалось бы, бред сивой кобылы. Но людей тогда брали и по куда более абсурдным обвинениям. Кирилла Афанасьевича не взяли, его стали всячески проверять, неделями терзали изматывающими душу допросами, пока в качестве свидетеля. Правда, в декабре позднее расстрелянный начальник Политуправления РККА Смирнов предписал отослать его документы в НКВД, присовокупив заключение: «Дело Мерецкова всячески разбиралось».

И Кирилл Афанасьевич, продолжая служить в Генштабе, не знал, что поведение его постоянно фиксируется их военным комиссаром. «За последнее время, — отмечал 20 июля 1938 года И. В. Рогов, — Мерецков работал не с полным напряжением, явно проявлял боязнь в принятии решений и даче указаний. Избегал подписывать бумаги и резолюций на бумагах никаких не писал, настроен был нервно и имел подавленное настроение. В разговоре со мною очень часто вспоминал, как его вызывали в НКВД и какие он давал объяснения».

Через шесть недель военком дополнял досье на замначальника Генштаба: «По-прежнему Мерецков настроен нервно и неоднократно в разговоре с командармом Шапошниковым говорил, что „вот на меня все показывают, а я ведь ничего общего с врагами не имел“.

Не тогда ли родилось выражение: «Доказывай потом, что ты не верблюд…»? Может быть, и позднее. Впрочем, какое это имело значение? Все равно доказать что-либо почти никому не удавалось.

Потом случился разговор, тот самый, что был двумя годами позже, в тридцать девятом, когда вернулись в Россию последние «испанцы». Мерецков лично его не знал, этого человека, Николая Лященко, военного советника, пробывшего в Испании два года, самый большой срок. Республиканцы ласково называли его Колас, вроде бы Коля, если по-нашенски.

Рассказал эту историю Мерецкову его соратник по спецкомандировке на Пиренейский полуостров, тезка Лященко, советник в Испании по артиллерии Николай Николаевич Воронов. Когда из пяти маршалов осталось в живых два, советники получили инструкцию: предложить испанцам убрать из политических уголков их частей портреты маршалов — врагов народа. Получил указание и советник корпуса Колас, долговязый, вызывавший у малорослых испанцев почтительное изумление двухметровым ростом.

Комиссаром корпуса был анархист, к нему и обратился Лященко с деликатной просьбой. «Не могу этому поверить, — сказал анархист. — Из пяти маршалов трое стали врагами… Никакой логики. Ну ладно, Тухачевский и Егоров — бывшие офицеры. А легендарный Блюхер? Крестьянский сын. Сделаем так. Ты знаешь, Колас, что я член ЦК нашей партии. Свяжусь с руководством, пусть исследуют версию связи маршалов с иностранной разведкой…» Через десять дней комиссар официально сообщил русскому советнику, что проведенной в двенадцати государствах агентурной проверкой установлено: никаких контактов с секретными службами у маршалов не было.

— Ладно, — сказал комиссар-анархист, — портреты мы уберем, только уничтожать не будем, спрячем. Придет и их, этих ребят, время.

Воронов взял слово с Мерецкова: услышал и тут же забудь. Этот Лященко и так чересчур смел и независим в суждениях, не подведи его. Кирилл Афанасьевич ни единой душе не обмолвился, а забыть не мог, нередко травил себе душу вопросом: разве у Сталина не было возможности установить истину? Конечно, была…

— Сколько угодно, — ответил Блюхер. — Только зачем, если он сам организовал фальшивое обвинение… А про Вторую ударную ты подумай, Кирилл Афанасьевич. Ведь ее командование высказывается за отвод. И ты это знаешь.

— Надеюсь на помощь Ставки, — опустил голову Мерецков.

— Ставка не есть даже господь бог, — усмехнулся Уборевич, поднимаясь с места. — Воюй грамотно, Кирилл Афанасьевич, независимо и экономно, мы собирались делать это когда-то вместе.

— К твоему соседу слева заглянем, — пояснил, надевая шинель, Блюхер. — Курочкин толково бьет немца, даже котел ему под Демянском соорудил. Только показать успехи не умеет, потому и затрут его, Павла Алексеича, замолчат, помяни мое слово.

Мерецков снова лежал в такой удобной постели Яковлева, когда в блиндаже возник вдруг Сталин. Проворно приблизился к Мерецкову и ткнул мундштуком трубки в подбородок.

— Куда они ушли? — спросил Сталин. — О чем вы здесь говорили? Отвечай нам! Что говорили?

Он тыкал генерала армии трубкой и требовал рассказать содержание недавнего разговора.

…Кирилл Афанасьевич силился приподняться, но тело отказывалось повиноваться.

— …Говорили. Уже время, Кирилл Афанасьевич. Вы просили разбудить… — услышал он вдруг голос Яковлева. — Трясу вас, а вы все произносите что-то.

Мерецков рывком поднялся и свесил ноги с кровати. Серые валенки, заботливо просушенные Мишей Бородой, стояли рядом. Адъютант выжидательно поглядывал на хозяина от двери.

— Да-да, пора ехать… Спасибо за гостеприимство, Всеволод Федорович, — поблагодарил Кирилл Афанасьевич. — Фамилий никаких я тут не называл?

— Вроде не слыхал… — Яковлев отвел взгляд в сторону. «Неужели он и сон мой видел?» — с веселым ужасом подумал Мерецков.

31

Приближалась пасха. В этом году весенний праздник приходился на пятое апреля, 288-й день войны. И хотя начали прибывать посылки из Германии, а кое-кто из ландзеров собирался поехать в отпуск, настроение у солдат было неважным. В результате яростных атак русские восстановили прежнее положение. Огромная армия, вонзившаяся боевыми порядками в их глубокие тылы, продолжала угрожать чудово-любанской группировке.

Конечно, солдатам было не до забот командующего, их война была несоизмерима с войной фон Кюхлера или генерала Линдеманна, но и любой ландзер хорошо понимал: чем скорее завяжут они мешок, в котором оказалась 2-я ударная, тем лучше. По опыту прошлого года многие из них знали, какие неприятности могут причинить русские, даже если те оказываются оторванными от остальной Красной Армии. И тут еще погожие деньки, которыми побаловала природа во второй половине марта, сменились ненастьем. Задул сырой и промозглый ветер, с неба валил мокрый снег, перемежавшийся с холодным дождем. Зимние дороги быстро исчезали. Лесные тропинки превратились в канавы, заполненные кашей из талого снега. Снег облеплял обувь, обувь постоянно промокала и не успевала просохнуть за те недолгие часы, которые отводились солдатам на отдых.

…Когда Руди Пикерт, вооруженный трофейным автоматом, вышел к своим, ему не сразу довелось попасть в роту обер-лейтенанта Шютце. Документов у бывшего студента не было никаких. При обыске русские отобрали у него даже посмертный жетон, поэтому ничем принадлежность к германской армии он доказать не мог.

Пикерта тут же отправили в ближайшее отделение гехаймфельд-полицай — тайной полевой полиции, оно выполняло функции гестапо в действующей армии. Там Руди подвергли перекрестному допросу, и, чтобы связаться с командованием пехотной дивизии, его задержали под арестом, время от времени вызывая на допросы. Теперь на них спрашивали об увиденном Пикертом в тылу противника.

Когда саксонец вместе с прибывшим за ним фельдфебелем Венделем вернулся в родную роту, товарищи встретили его как выходца с того света. Все искренне радовались возвращению Руди Пикерта, особенно Вилли-баварец, который благополучно отбыл отпуск в родных краях, даже использовал предоставленное ему фюрером время отдыха для того, чтобы жениться.