Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский

дереализовывать. Стилизация предполагает дегуманизацию. И наоборот, нет иного способа дегуманизации, чем стилизация. Между тем реализм призывает художника покорно придерживаться формы вещей и тем самым не иметь стиля… Зато XVIII в., у которого так мало характера, весь насыщен стилем (244).

Сейчас, из-за форсированной, постоянно ускоряющейся моды на безвкусицу XIX века, причем во всех его изводах, от романтизма и ампира до салона и символизма, и у болонских академиков перспектива открывается вновь, а тогда на два века Академия Карраччи превратила Болонью в столицу мирового искусства и сейчас, в этих пустых залах, набитых остылыми сокровищами, переживаешь мгновенный, перехватывающий дух взлет и размах.

Это все равно как в одно мгновение перенестись из исторических интерьеров Третьяковской галереи Лаврушинского переулка в раздутые и надутые пространства Новой Третьяковки. Но если по сути, то именно это и происходит, так как соцреализм, занимающий большую часть Крымского вала, – прямая производная размаха и культурного разлома, что зародился именно в Болонье. Разлома, создавшего предпосылки для «нетрансцендентного искусства»139.

Вместо того чтобы блестеть под лампами жирными, лоснящимися телесами, этим роскошным полотнам пошли бы запущенность или хотя бы первичная стадия разрушения – аура просачивается сквозь кракелюры, а страдания ветхозаветных и тем более античных героев становятся естественнее из-за неретушированного возраста.

Однако Болонская пинакотека – заведение образцовое140 во всех смыслах, в том числе и реставрационном: творения Карраччи, Рени и прочих академиков (да ведь не только их!) выглядят совсем новенькими – и это создает дополнительный контраст к остаткам фресок другого музейного крыла, где восторг от созерцания увечных древностей только копится. Видимо, для того, чтобы подобно воздуху, выпускаемому воздушным шариком, постепенно сдуваться среди оголтелого, но бездушного великолепия.

Если и есть урок в этих залах, ведущих в тупик, то касается он не эстетических ценностей, но городского самосознания: лишь в Болонье творения академистов, без которых, разумеется, не обходится ни один уважающий себя музей мира (благо наплодили столько, что всем ведь хватило), разъясняют, почему Стендаль, проживавший здесь месяцами, описывал не достопримечательности, но кружки и салоны – то, что порождало веянья и потребляло их, оставшись в веках беззвучной, практически безымянной (если учитывать бесконечное количество участников болонской светской жизни) историей.

Про Болонскую пинакотеку хочется сказать, что она дышит: вненаходимость ее, впрочем, плотно вписана в ландшафт местных кварталов, из-за чего иногда почти ощущаешь мерцание каких-то подлинных интенций. Плохо различимых, но имманентных этому месту, естественных ему и органичных. Это как в коллективное бессознательное войти (или хотя бы приблизиться к нему). Или же ощутить интенциональные потоки, струящиеся в сторону городского центра (в смысле эйдоса).

Вот в Сиене оттенки этого чувства ловишь на главной площади, а не в пинакотеке, похожей на филиал городского архива, а в Болонье без картинной галереи никуда. Без прививки братьев Карраччи и их учеников от столбняка я ни за что бы не смог правильно оценить тихую лирику Моранди, которая вся – вызов тому, что было.

Впрочем, как и тому, что теперь стало.

Сан-Мартино

Можно легко пройти мимо этого неброского храма с неоготическим фасадом 1879 года, сложенным из аккуратного красного кирпича, – в историческом центре Болоньи есть масса зданий и церквей поимпозантнее, в которые еще нужно захотеть просочиться, а тут такой новодел, получивший статус малой базилики всего-то в 1941-м.

Между тем хребет этой многократно перестроенной и переломанной постройки относят к 1227 году. Интересна она парой картин и скульптур, а также остатками фресок, ну, например, Витале да Болонья, после посещения пинакотеки ставшего мне особенно интересным.

Другое дело, что, поскольку долгое время раннее искусство важным статусом не обладало, от росписей Витале остались рожки да ножки. Обычно куски стенописи, обрамляющие квадратные пустоты штукатурки, возникают на месте окон и дверей, проложенных прямо по живописи, имеют живописное расположение – еще со времен любования греческими мраморами мы привыкаем к обязательности лакун и утрат, входящих в обязательные условия получения удовольствия. Поэтому так легко сносим облака пустот, похожих на бельма. Обычно они наползают на крохи изображений, дающих представление об утраченном целом.

Особенность Сан-Мартино в том, что местные фрагменты фресок Витале не слишком красивы. Сохранившиеся вне логики и системы, они, максимально подрезанные со всех сторон, служат фоном для новых архитектурных деталей, наляпанных на них сверху, – могильных плит, вмурованных в расчищенную от изображений стену. Лучше других сохранилась мизансцена с Авраамом, принимающим блаженных в свое лоно в правом верхнем углу одной из капелл, а также изображение святого, вытянутое вдоль одной из колонн.

Много хуже сохранилось некогда монументальное «Рождество» Уччелло в крайней капелле левого нефа. От него осталось два массивных фрагмента вне основного сюжета, все то, что «по краям».

Самый низ и правый угол хлева с мордами лошади и коровы, склонившихся над лежащим младенцем, а также левый верхний угол постройки – ее плоская соломенная крыша, месяц над ней и три маленькие, хрупкие, словно бы танцующие под этой крышей фигурки волхвов, стоящих на куче зерна. Волхвы исполнены гризайлью и оттого напоминают миниатюрные скульптуры. Если бы композиция была цела, то на эти периферийные фигурки мы бы обратили внимание в самую последнюю очередь. Настолько они маргинальны.

Выше желто-песчаной крыши и черного неба – широкая полоса кирпично-красной рамы. Совершенно вспомогательная, она теперь выходит на первый план из-за того, что прочие подробности утрачены, а куски живописи уже картиной не являются, они лишь обозначают место, на котором она когда-то была, напоминая то ли домотканый ковер, сшитый из полос разного цвета, то ли абстрактную композицию в духе срединного Ротко.

Но назвать это «Ротко» означает эстетизировать то, что осталось, пригладить его и наделить приемлемым значением, тогда как то, что видишь, уже не эстетизируется. Это уже не художественный памятник, но историко-культурный – мемориал памяти фрески выдающегося и крайне редко встречающегося живописца. Памятник поздней, запоздалой бережливости.

Но хоть что-то, хоть (буквальный, если учитывать две умильные звериные морды) шерсти клок. От многих работ Уччелло или Пьеро делла Франческа не осталось даже стен или мест, в которых они когда-то лучились.

Тем более что в той же капелле, по иронии судьбы, находится еще и прелестная алтарная картина Франческо Франча, терракотовая «Мадонна дель Кармина» (Madonna del Carmine) Якопо делла Кверча и жуткая угловая фреска XIX века с пророком Илией, развернутым к нисходящему к нему ангелу в белом (художник Алессандро Гуардоссони), то есть микст совершенно разнобойный и неудобоваримый.

В той же церкви, мимо которой так легко пройти и которая столь наглядно рассказывает о запутанных маршрутах, коими в веках жила Болонья, есть хрустально