Мамонты - Александр Рекемчук

Нет, сам этот слог лишь выдавал в нем, как принято было тогда выражаться, гнилого интеллигента. И хуже того — свободного художника. А отнюдь не бойца невидимого фронта, вышколенного в жестоких передрягах и никогда не забывавшего о том, что главное в профессии шпиона — это умение чин-чином отрапортовать начальству и отчитаться за каждый грош.

Он вёл себя по-мальчишески.

А шили ему вот что.

Его спрашивали: почему вы даже не попытались проникнуть в Бессарабию, куда, собственно, вас и посылали? Он отвечал: «…Я считал, что моя поездка в Бессарабию бесцельна — я не смог бы не только работать, но с места попал бы за решетку». Его спросили: кто вам разрешил вербовать какого-то типа, который вполне мог оказаться агентом Сигуранцы? Он выдвигал резоны: «…я склонил к работе для нас студента-бессарабца, моего приятеля по газете… который, будучи „чистым“, мог ехать в Бессарабию». Ему задавали вопрос, что называется, в лоб: кто вам разрешил ехать в Париж? А он, как ни в чем не бывало, объяснял им, непонятливым: «…я еще раз и в последний пытался уговорить мою жену (Анну Христофоровну) ехать со мною в СССР».

То есть, каждая изреченная фраза выдавала в нем человека, абсолютно не искушенного не только в методах разведывательной работы, но и попросту не умеющего взять в толк — куда он приехал и где ему предстоит жить, если такую возможность ему, конечно, оставят…

Вот тогда, обнаружив на допросах, что за фрукт перед ними, его и переправили с Мироносицкой на Холодную гору.

Тем временем, как и положено, по секретным каналам пошли запросы за кордон, в Румынию, в город Четатя Албэ, то есть в Аккерман, где под своими крышами сидели уже проверенные в работе люди, которым, в отличие от новичка, можно было доверять вполне.

Ответы пришли по тем же конспиративным каналам.

«…Евсевий Рекемчук в бытность свою в Аккермане пользовался всеобщим и безграничным уважением, как журналист и кристально-честный и порядочный человек…»

«…О связях его с Сигуранцей не может быть никакой речи…»

«…После произведенного расследования беру смелость сказать, что если подозрения против РЕКЕМЧУКА у Вас имеются, то таковые могут быть решительно отброшены…»

Здесь следует заметить, что в душе самого страдальца, сидящего в темнице на Холодной горе, шла, между тем, глубокая внутренняя перестройка, на которую, как всем известно, и рассчитана российская тюремная система.

Он сам признавался в этом.

«…Должен сказать, что отсидка в Допре вывернула наизнанку всю мою психологию, после чего я как-то совершенно четко стал понимать свои цели, стремления, чего не было до этого».

Больше того, именно в Допре, где у него было время поразмыслить обо всем и всё взвесить, он, мысленно, и разработал совершенно новый план, позволявший достичь этой цели.

Он предложил выйти в Аккерман не через Прагу, где на каждом шагу его подстерегали полицейские и агенты Сигуранцы, не через пограничные заставы и таможни, а окольно — морем из Одессы, по льду…

Из этого плана, в частности, следовало, что зима была уже не за горами, коль речь шла о замерзших одесских лиманах.

Начальству план понравился.

Его выпустили на волю.

Он отсидел в Допре на Холодной горе два месяца.

Нашелся ли в Харькове хоть один человек, который проникся бы сочувствием к судьбе несчастного затворника? Ведь у него в этом городе не было ни одного не то чтоб родного, но даже более или менее знакомого человека!

Был ли хоть кто-то, кто попросил пятиминутного свиданья с узником? Кто принес бы для него немудрящую, но столь необходимую каждому передачу с воли — буханку хлеба, шматок сала, жменю колотого сахару?

У меня есть основание считать, что один такой добрый и сострадательный человек в Харькове нашелся.

Им была прелестная пепельноволосая и сероглазая барышня, которая работала машинисткой в редакции газеты «Вечернее Радио» и знала нового сослуживца, недавно приехавшего из Парижа, по совместной работе. Та самая, что встречала улыбкой его появление в машинописном бюро: она всегда отличала культурных людей среди хамья, набившегося в журналистику невесть откуда. Девушка двадцати одного года, в доме которой близ Конной площади он, с некоторых пор человек холостой и бездомный, нашел приют.

Я допускаю даже, что эта досадная история с его служебной командировкой за границу, после которой он угодил за решетку — что эта история сыграла судьбинную роль в отношениях моего будущего отца с моей будущей матерью.

Известно уже, что Евсей Тимофеевич Рекемчук не остался безразличным к чарам Лидии Приходько: его письмо к ней, написанное в пять часов утра, говорит о пылком чувстве — перечитайте его, как перечитываю я.

Но в том же письме, в котором он предлагает ей руку и сердце, есть и некоторые знаки отчуждения: он обращается к ней по имени-отчеству, он чувствует ее холодность, догадывается, что молодая красавица, сверх меры избалованная вниманием поклонников, от которых нет отбоя — ведь и другие пишут ей письма, даже посвящают стихи, — что она еще не сделала своего выбора.

Здесь наверняка сказывалась и разница в возрасте — он почти на десять лет старше ее; и то, что он уже был женат, что у него где-то есть дочь; наконец, давала себя знать и житейская осторожность — слишком много всякого авантюрного люда выплеснула на поверхность, прибила к берегам бурлящая революционная эпоха…

И эта осмотрительность оказалась нелишней.

Именно он, сослуживец и квартирант, человек, казалось бы, наиболее достойный среди прочих, — именно он вдруг загремел в тюрягу на Холодной горе.

Но ее врожденная доброта, вскормленная в многодетной семье, склад души гимназистки в белом фартучке, девочки, певшей в церковном хоре, наконец — скорбный опыт пережитого времени, подсказывающий, что нужно всегда помогать человеку, попавшему в беду, ведь завтра ты можешь оказаться на его месте, — всё это, конечно, подвигнуло ее собрать на последние копейки передачу затворнику и отвезти ее на Холодную гору.

В ее душе, не чуждой актерства, которое пока оставалось невостребованным, — в ее душе уживались рядом два образа: девушки с бронепоезда, гоняющего по степи махновские банды; девушки, с воодушевлением читающей «Верку Вольную»; той легендарной девушки, что, как в песне, в походной шинели горящей Каховкой идет… и совершенно другой, благовоспитанной барышни, у которой родные сестры — такие же русоволосые красавицы, как она, — до последнего стояли в Крыму, рядом с мужьями и братьями, белыми офицерами, а после, вместе с Врангелем, уплыли на чужбины, к африканским берегам, — в ней одновременно, по крови и по духу, сосуществовали эти начала.

И можно догадаться, какие чувства взыграли в ней, когда узнала, что за тюремной решеткой на Холодной горе сидит русский офицер, подавшийся служить красным.

Наверняка и мать — Александра Ивановна, моя будущая бабушка, — укрепила ее в этом решении.

Она собрала узелок и поехала на Холодную гору.

Дальнейшее очевидно из простого сопоставления дат: Рекемчук вышел из тюрьмы 25 октября 1926 года, а месяц спустя, 23 ноября того же года, они расписались в ЗАГС’е, стали мужем и женой.

Вместе и уехали в Одессу, к новому месту работы мужа.

Скажу прямо, этот брак, даже с учетом сомнений, предшествовавших ему, и даже с учетом невзгод, которые затем последовали, — этот союз, безусловно, способствовал расцвету и взлету их незаурядных личностей.

Моей маме, наверное, никогда бы и в голову не взбрело заняться актерской профессией, и не потому лишь, что в Харькове не было кинофабрики, а в Одессе она была. При всех благоприятных внешних данных, при склонности ее к поэтической декламации, она никогда бы не дерзнула попробовать свои силы в важнейшем из искусств, если бы к этому ее не подтолкнул супруг. Она пошла учиться в актерскую студию Григория Львовича Рошаля, вскоре начала сниматься…

Человек вдохновенный, авантюрный, смелый — способный не только увлекать других, но и увлекаться самому, — Рекемчук и сам не устоял перед соблазнами кино. Спустя некоторое время, попробовал свои силы в сценарном деле, благо, уже располагал сюжетами для создания, скажем, шпионских боевиков…

Но ведь в Одессу его послали не сочинять сценарии.

Предложенный им план установления связей с Аккерманом, с другими городами и территориями, находившимися тогда под властью Румынии, по льду замерзших днестровских лиманов — этот план пока давал сбои. Необычные оттепели той зимы не позволяли идти по льду — эти ходки могли провалиться в самом буквальном смысле слова.

В марте было решено отправить курьера в Аккерман на лодке. Курьер имел при себе письма, адресованные давним приятелям Рекемчука по газете «Вяца нова» — Виктору Костюрину и Михаилу Стыранкевичу, а также к уже знакомому нам Шмеркесу.