Тайная канцелярия при Петре Великом - Семеновский Иавнович

Увлекаемая ревностью, Марья Даниловна решилась погубить свою соперницу сплетней, одной из придворных интриг, которые так часто удавались другим. Она повела дело с того, что вздумала напугать Орлова и тем отвадить его от Чернышевой. Зная простоту и недальновидность любовника, Гамильтон могла рассчитывать на успех.

Пришел к ней однажды денщик поутру пить кофе. Марья Даниловна под видом строжайшего секрета стала ему говорить: «Сказывала мне сама государыня-царица о том, что один денщик говорил с Авдотьею (Чернышевой) о ней, о царице: кушает-де она воск, от того у нее (на лице) угри!»

Со страхом и любопытством стал спрашивать Орлов имя денщика, решившегося на столь ужасное преступление. Гамильтон не называла преступника. Иван Михайлович, как сам впоследствии показывал, тщетно допытывался многое время об имени государственного преступника.

Между тем, на третий день после утренней беседы, Орлов отправился по какому-то, вероятно, царскому поручению.

В это время неосторожная камер-фрейлина, всеми силами желавшая выкопать яму своей сопернице-генеральше, стала рассказывать княгине Прозоровской, Василию Ржевскому, Баклановскому и другим, что о страсти царицыной есть воск и происходящих от того на лице ее угрях говорили Орлов с Авдотьею Чернышевой. Марья Даниловна пустила в ход эту сплетню, как сама потом сознавалась, «с сердца, затеяв напрасно, того для, что Орлов часто хаживал к генерал-майорше Чернышевой, хотя его тем устрашить, чтоб он к ней, генеральше, часто не ходил, понеже она того желала».

Сплетня, как все сплетни, разошлась чрезвычайно быстро. Когда приехал из командировки денщик, при дворе уже много толковали и о нем, и о Чернышевой, а главное — о царицыных угрях, как следствии странного кушанья. Услужливые друзья и противницы Гамильтон передали Орлову, что камер-фрейлина прямо указывает на него, как на рассказчика об угрях. Тот страшно испугался. Государыня считает его виновным! Его арестуют! Станут пытать: где и когда он видел царицу, уничтожающею воск! Допытаются и вымучать от него признание в небывалом преступлении! Все эти мысли, без сомнения, должны были осадить недальнюю голову Орлова, и он бросился к Екатерине с оправданием, думая, что та в самом деле что-нибудь знает о нем и о Чернышевой.

Можно представить себе, как изумился денщик, когда, в ответ на его оправдание и челобитье у ног Екатерины, та отвечала, что в первый раз слышит о придворных толках, о воске и угрях.

Немедленно призвана Гамильтон. В страшном гневе Екатерина Алексеевна стала допрашивать. Марья Даниловна заперлась, стала клясться, что она никому и ничего не говорила ни о воске, ни об угрях.

Запирательство еще более расссердило допросчицу, имевшую, по уверению Голикова, «сердце не токмо не злобное, но самое добродетельное». На камер-фрейлину посыпались удары… Нет сомнения, что они были довольно убедительны, ибо в деле отмечено: «А по битье, Гамонтова повинилась: затеяла-де я, по злобе на Орлова, напрасно».

С неудачного (может быть, и справедливого) сказания о воске и угрях разряжается над Гамильтон грозная туча. Нет сомнения, что камер-фрейлина тогда же была посажена в тюрьму; но деятельный монарх, занятый московским и суздальским розысками по делу первенца сына, не имел еще времени обратиться к исследованию преступления своей бывшей любовницы.

Первый отдел, первая часть многочисленных занятий великого монарха по заговору сына и его сторонников приходила к концу.

В марте 1718 года загорелись костры, засверкали топоры, возвысился кол, воздвигнулись позорные столбы, покатились колеса… Степан Глебов, епископ Досифей, Александр Кикин, Федор Пустынный, Федор Дубровский мучительною смертью избавились от дальнейших истязаний. В продолжение четырех дней на большой площади пред дворцом десятки именитейших особ обоего пола сечены кнутом, другие батогами и с вырванными ноздрями[69] либо урезанными носами отправлены в Сибирь.

Весь двор, сам государь объезжал место казней и зорким оком следил за точным исполнением приговоров.

«Ежели б подлинно был монарх, — говорит Голиков, — напряжен умертвить сына своего, то не должен ли бы он был заниматься сим единым толико мучительным воображением? Не должен ли бы он был оставить или паче, забыть все другая дела, кроме сего единаго?» Но нет, скажем мы, деятельность государя и его верных слуг была необыкновенна: в то время, как заканчивался первый акт драмы, они начинали, между многими другими кровавыми исследованиями, следствие о девке Марье Гамонтовой.

12 марта 1718 года, в среду (на память пр. Феофана, как гласит современный календарь), в селе Преображенском, в присутствии государя и государыни, осматривали пожитки Марьи Гамонтовой. При осмотре вынуты алмазные и прочие вещи ее величества. Спрашивали Марью: откуда у нее те вещи? И она пред их величествами винилась, что те вещи себе крала.

Только что кончились казни 14, 15, 16 и 17 чисел, государь с государыней 18 марта 1718 года оставили Москву.

«Москва опротивела. Дышать здесь стало тяжко. Все покрылось мглою, люди шатались как тени и в воздухе слышался, кажется, смрад. Надо было переменить место, отдохнуть, освежиться, и Петр с остальными жертвами — страшным поездом отправился в Петербург для новых розысков».

5

24 марта 1718 года государь въехал в С.-Петербург, вслед за ним прибыла и государыня.

Петр занялся государственными делами, поджидая как из Москвы, так и из заграницы подвоза лиц, замешанных по делу сына. Между тем крепость постепенно наполнялась; днем и ночью привозили туда новых жителей казематов различного звания, состояния, возраста, пола; многие — уже истомленные пыткой, двумя, тремя; многие — томящиеся в страшном ожидании истязаний…

Покамест рассаживают привезенных, зайдем в Петропавловскую крепость того времени. Она уже двенадцать лет строилась и украшалась каменными постройками, быстро заменявшими временные, деревянные. Если верить иностранным писателям — многие тысячи работников перемерли при созидании этой государственной темницы… С необыкновенными усилиями созидались шесть громадных больверков, шесть куртин,[70] два равелина, пять ворот — все это составляло внешнюю ограду Петропавловской крепости.

Укрепления против финского берега в 1718 году были уже окончены, и приступили к переделке тех, которые выходили на Неву, особенно среднего бастиона и двух куртин; готов был угловой бастион, выходивший на Неву, к Васильевскому острову и дворцовой набережной; это был раскат Трубецкой; здесь сидели главнейшие арестанты; жилищами их были казематы, в толстых, массивных каменных стенах.[71] Внутренность крепости занимали: соборная деревянная церковь апостолов Петра и Павла, провиантские и пороховые магазины, аптека, считавшаяся лучшею в России, дом для обер-коменданта, Главная караульня, Монетный двор (близ Трубецкого, ныне Алексеевского равелина), три караульни, Тайная канцелярия. Почти вся эта постройка была в то время деревянная. Крепость разделялась каналом, берега которого усажены были деревьями; церковь стояла (как и теперь) на берегу канала; на ее башне, под шпицом, висело несколько колоколов; приставленные к ним люди каждый час, по голландскому обычаю, разыгрывали небольшую прелюдию, вслед за нею часы возвещались звоном колокола; за неимением механизма, отбивали в колокол часы те же приставленные люди. На валах и крепостных верках расставлено было до 300 чугунных и медных пушек.

Гром пушечных выстрелов во время праздников, пиров и при других торжествах, оклики часовых по ночам, звон церковных колоколов да заунывный бой часов — вот единственные звуки, которые проникали к заключенным и едва ли приносили приятные впечатления; напротив, есть известия, что часовая прелюдия нагоняла страшную тоску на страдальцев…

А их начинали свозить, одного за другим, под стражею, в кандалах, размещали по казематам.

6 апреля 1718 года, в вербное воскресенье, в 9 часов вечера, привезли первую партию. Погода была (по уверению календаря) студеная. Десять человек из привезенных колодников: Иван Орлов, вместе с двумя Богдановыми, Глебовым, Протопоповым, Афанасьевым, духовником Игнатьевым, дьяком Воиновым, Темиревым и Меером, заключены были в крепости. Остальные оставлены, за караулом, в городе.

Четыре дня спустя, при пушечной пальбе, въехал в столицу один из главнейших героев кнута и застенка — князь-кесарь Иван Федорович Ромодановский.

В это же время привезли камер-фрейлину Гамильтон, и нетерпеливый государь повелеть соизволил, в ожидании подвоза лиц по делу царевича Алексея, возобновить розыск о девке Гамонтовой.

По этому указу в среду, 9 апреля 1718 года, Иван Иванович Бутурлин стал спрашивать «царского величества, Посольского приказа подьячего Саввы Терновского жену Катерину, Екимову дочь, а в расспросе Катерина сказала, что «у Марьи Гамонтовой жила года с полтора, в том числе при ней была с полгода, с Троицына дня 1715 года по новый 1716 год; а с год без нея, тогда, когда она, Марья, была за ея величеством государынею царицею в походе». За этим объявлением служанка Катерина рассказала, как месяц спустя после прихода из Ревеля Марья Гамонтова родила над судном, как задушила ребенка собственными руками, наконец, как поручила при ней конюху Семенову выбросить в кухню тело дитяти. Подробности этого рассказа мы уже привели в своем месте.