Девятый император - Андрей Астахов

– Ты зря говоришь, дядя Хейдин, что у нас волшбы нет. Сколько хошь ее. И лешие есть, и сенники, и банники, и домовые, и водяные, и русалки, и кикиморы. Я сам прошлым летом видел русалку на озере за Чудовым Бором. У нас и село-то называется так потому, что в чаще всяких чуд полным-полно. Коли повезет, так и Хозяина леса встретишь.

– А какой он, этот Хозяин леса?

– Да навроде старичка, седенький такой. В лычницах[65] ходит, в зипунишке домотканом. По глазам его узнать можно – они у него косят малость. Коли ты в лесу ведешь себя правильно, обитателей не обижаешь, Хозяин леса тебя одарит – наведет на богатое грибное или ягодное место, борть с медом укажет или еще чего. А коли пришел ты в лес ради корысти и зверье бьешь без жалости, да деревья без толку рубишь, Хозяин леса тебе отомстит, заведет в чащобу или в трясину, откуда не выберешься.

– Серьезный он, этот Хозяин.

– Серьезный. Только батюшка Варсонофий говорит, нет никакого Хозяина. Мол, язычество это все… Где ж Зарята? Может, улетел, забыл про нас?

– Не улетел, – Хейдин показал Ратиславу свой каролитовый перстень, мерцающий ясным зеленоватым пламенем. – Он где-то недалеко. Думаю, он себя еще проявит.

– Ты умеешь управлять драконами?

– Ими управлять невозможно. Зарята слушается меня потому, что считает меня своим пестуном. Или приемным отцом. Очень мило с его стороны. А еще он слушается Руменику, потому что она принцесса.

– Руменику и я бы слушался, – хмыкнул Ратислав. – И тебе подчиняться не зазорно. Воин ты славный.

– Ты воин не хуже меня. И знаешь, что меня больше всего восхищает в тебе, Ратислав? То, как быстро ты стал отличным воином Дремавшие в тебе качества воина раскрылись мгновенно. Это ценный дар, но и большое бремя.

– Пустое! – отмахнулся Ратислав. хотя в душе был польщен словами воина. – Я тут из дома прихватил кое-что. Поешь, дядя Хейдин.

– А ты?

– А я не хочу.

Парень развернул извлеченный из-за пазухи сверток, подал Хейдину ломоть подового хлеба и луковицу. Обед был скудный, но Хейдин был рад и этому. Теперь, по милости Заряты, у них с Липкой нет своего дома, так что нужно поесть – неизвестно, когда представится случай потрапезничать по-человечески.

– Глянь-ка, пошли! – вдруг шепнул Ратислав.

Хейдин так и замер с набитым ртом. Монгольская конница пришла в движение. То ли монгольские разведчики вернулись и доложили, что село стоит пустое, то ли монголам просто надоело ждать, но передовые сотни пошли к Чудову Бору.

– Вот пакость! – выругался Ратислав. – Они же все сожгут, все по бревнышку развалят. И некому их остановить. Эх, безгода[66] какая!

– Постой-ка! – Хейдин схватил юношу за руку. – Посмотри вон туда!

Ратислав глянул в сторону, в которую указал Хейдин и увидел нечто похожее на огромную зеленую птицу, парящую в небе над чудовоборской колокольней. Небо понемногу расчистилось от туч, и плывущий в небе дракон вспыхивал яркими зелеными искрами. Зрелище было на редкость красивое. Заметили монголы дракона или нет, но только до Хейдина и Ратислава донеслись их нестройные удивленные крики и ржание монгольских коней, видимо, почуявших близость крылатого змея.

– Что он делает? – пробормотал ортландец.

– О чем ты, дядя Хейдин?

– Зачем он устраивает эти смотрины? Хочет отпугнуть их от села?

– Наверное. Они, чаю, со страху разбегутся, кто куда!

– Смотри, он снижается.

– Вон он! Монголы увидели его!

Хейдин уже не слушал Ратислава. Он весь обратился в зрение и слух, потому что перед его взором начиналось самое поразительное сражение, которое когда-либо видели человеческие глаза. То, что он наблюдал сейчас, могло потрясти кого угодно. Такая картина могла бы родиться только в воображении поэта или сказителя героических песен. Хейдин подумал с трепетом в душе, что, верно, так же сражались небожители в те легендарные времена, когда мир был совсем молодым, Добро и Зло не могли одолеть друг друга, и родившийся от светлого феникса и темного змея дракон стал могущественным стражем этого равновесия. Сказания древности обретали реальность прямо на глазах, и ортландец смотрел на происходящее, чтобы запечатлеть увиденное в своем сердце до конца дней, сожалея об одном – вздумай он рассказать об увиденном, ему никто бы не поверил.

Эрдегену надоело ждать. Его, прославленного воина, одним из первых ворвавшегося на улицы Резана и Ульдемира, теперь заставляли ждать нерасторопные разведчики, посланные полчаса назад проверить дорогу. Равнина по сторонам от тракта несла угрозу – черные пятна трясины становились все шире, и Эрдеген ждал. Месяц назад он бы просто окружил это жалкое урусское село облавной цепью и вошел бы туда с ходу. Но болота заставляли быть осторожным: всадники уже несколько раз проваливались в топи.

Наконец, показались разведчики. Старший отряда, пожилой монгол в русском коническом шлеме, верно, снятом с убитого уруса, подъехал к Эрдегену.

– Село пусто, Эрдеген-бек, – сказал монгол. – Никого, даже собак нет. Урусы сбежали, узнав о нашем приближении.

– Хош![67] – сказал тысячник. – Пусть передовая сотня входит в село. Дома не жечь, беречь алафа.[68] Искать везде спрятанное зерно для коней.

– Понял, Эрдеген-бек.

– Эй, смотрите, что это там?

Эрдеген недовольно посмотрел в ту сторону, откуда раздался удивленный возглас – все воины, как один, смотрели в небо. Тысячник поднял глаза. Над селом парила большая птица. Парила странно, то взмывала к облакам, то ныряла к самой земле.

– Это птица, – сказал Эрдеген. – Вы что, глупые желтые дураки, птицы не видели?

– Эрдеген-багатур, у нее хвост змеиный!

– Первая сотня, вперед! – скомандовал тысячник. – Вперед, монголы!

Сам он стоял возле бунчука с выкрашенными киноварью конскими хвостами на верхушке, чтобы, как только передовой отряд войдет в село, двинуться следом. Но конница вдруг встала, до слуха Эрдегена донеслись изумленные вопли и испуганное ржание лошадей.

– Чего там копаются эти собаки? – разозлился тысячник уже не на шутку. – Вперед!

Мгновение спустя он и сам замер с открытым ртом, потому что птица, которую они увидели вначале, подлетела ближе и оказалась вовсе не птицей. А чем-то другим – и страшным.

– Продолжай, доблестный Тенгиз-нойон.

Покоритель вселенной Бату-хан отпил глоток кумыса из золотой чаши, взятой в соборе города Ульдемир. Одноглазый старый Субэдей не сводил своего единственного выпученного глаза с Тенгиз-нойона. Когда-то непобедимый тысячник выглядел ужасно; покрытое пузырями и язвами от ожогов лицо, на месте одного глаза вздувшаяся кровоточащая опухоль, левая рука, обугленная и скрюченная, безжизненно висит на перевязи. От золотистого байберекового чапана остались одни лохмотья, будто почтенного Тенгиз-нойона факелами жгли.