Исход - Игорь Шенфельд

Вот так оно и шло. Иногда Аугусту казалось, правда, что сложилось у них что-то неправильно: не единый семейный плот у них получился, плывущий по жизни к ясной цели, но как будто два обломка кораблекрушения, зацепившиеся друг за друга, гонит куда-то течением. Это тоже была тучка — возможно, самая темная из всех, хотя и не дождливая пока…

Тенью от этой тучки стала и постановка вопроса об усыновлении Спартака. Аугуст предложил как-то Ульяне сделать это, но она усомнилась: а нужно ли? И пообещала разузнать в РайОНО, как это по закону должно быть: с отчеством, с фамилией и так далее. Но время шло, а она ничего не узнавала: значит, не хотела. Поэтому Аугуст к этому разговору больше не возвращался; не хочет — не надо: ее право.

Между тем, непосредственно у них за забором, и вокруг них в степи происходили глобальные события, оказывающие как непосредственное влияние на жителей «Степного», так и кардинально меняющие политические координаты Советского Союза в системе планетарного миропорядка. Успешно испытав первую атомную бомбу за околицей колхоза «Степной», страна приступила к планомерному ее освоению. Для этого семипалатинская степь была окончательно утверждена Кремлем в качестве испытательного ядерного полигона страны, и колхоз «Степной», поплатившийся частью своих кормовых угодий в пользу полигона, оказался невольным зрителем испытаний — зрителем из первого ряда этого страшного театра. Были, разумеется, и другие зрители рядом, другие хозяйства и поселки, тоже не по своей воле расположившиеся по краю ядерной арены, и все эти случайные подопытные кролики не подозревали поначалу о своей уникальной роли: не просто свидетелей создания «ядерного меча» страны Советов, но и невольных соучастников многочисленных наземных, подземных, атмосферных и стратосферных атомных и водородных взрывов. Соучастников в том смысле, что прилегающее к полигону население поставляло статистике уникальные, бесценные данные о кровоизлияниях, обмороках, саркомах, генетических отклонениях и хронических лучевых заболеваниях, обогащая таким образом отечественную и мировую науку новыми знаниями в области радиационной медицины. Поначалу жители семипалатинских степей не подозревали о своей выдающейся исторической миссии в качестве подопытных радиационных кроликов, а потому и не особенно возмущались; как раз напротив: очухавшись после очередного взрыва и заменив вылетевшие стекла в домах, атомные свидетели наполнялись чувством личной гордости за эту невиданную мощь, которая умеет сдвигать за горизонт самое небо; мощь, частью которой они чувствовали себя сами, во всяком случае чувствовали поначалу, покуда не начали подламываться ноги и от непривычных аритмий заходиться сердце. Кое-кто из партийных идеологов пытался объяснять такие аритмии проявлением патриотического восторга, однако медики все более обеспокоенно качали головами.

Все эти чувства испытал на себе и Аугуст Бауэр. И даже, пожалуй, в большей степени испытал, чем многие другие: ведь это именно он оказался свидетелем самого первого атомного взрыва, и воображение его было поражено поэтому раньше и глубже остальных. Со временем, когда технологии испытаний обкатались и приняли рутинную организационную форму, приграничные к полигону жители вполне научились предсказывать день взрыва, и благодаря этому экономили на стеклах, оставляя окна с утра раскрытыми; кроме того, в день испытания не выпускали скот наружу, чтоб не ослеп сдуру, любуясь облаками, да и сами люди старались в тот день смотреть лишь под ноги. Народ обрел определенный опыт общения с атомными бомбами, так что к тому времени когда по колхозам и селам стали ходить официальные лекторы с разъяснениями, люди уже знали про атомные бомбы побольше иных профессоров. А уж Аугуст — тот точно знал много больше. Кое-какие базовые знания по физике он имел еще с техникумовских времен, кое-что вычитал в богатой библиотеке тестя (хотя про саму атомную бомбу там, конечно же, ничего не было и быть не могло, а только про радиоактивность и рентгеновские лучи немножко), но главное знание черпал из живого, созерцательного опыта. Потому что, зачарованный первым пережитым им взрывом, Аугуст превратился в страстного охотника на это жуткое зрелище: он приноровился отслеживать дорогу, ведущую к полигону, и почти всегда знал когда что везут: когда везут реквизит для испытаний (дома, щиты, технику на сожжение); когда — конструкции для возведения вышки, а когда и само «изделие». Вот когда везли ЕЁ под особенно аккуратным брезентом, в сопровождении армейских машин с солдатами и расчехленных зенитных установок на платформах — тогда Аугуст начинал маяться душой: он хотел видеть ЕЁ в момент ее смерти! Увидеть ЕЁ при жизни у него шансов не было: ЕЁ защищал такой грозный гриф секретности, что, кажется, птицы небесные и те облетали стороной караваны, везущие атомные бомбы к месту подрыва. Хотя вряд ли могла ОНА при жизни представлять собой что-либо особенное: скорей всего была похожа на какую-нибудь серую чушку бочкообразной формы. Но в смерти! О, в смерти своей ОНА, ослепив в первый миг своего рождения само солнце, вздымалась затем над миром окончательным Приговором всему сущему; стремительно и страшно, сминая, стирая, уничтожая горизонт, ОНА росла над землей, раздуваясь черно-бурой, клубящейся, пылающей огнем опухолью, всасывая в себя шар земной и уже с ним внутри устремлялась вверх, пробивала небо и вторгалась в те торжественные выси, где должен править господь Бог; ОНА вторгалась в пределы Бога широко и безнаказанно, распускала там ослепительную белую гриву, и разлагаясь на мертвые кристаллы льда, величаво издыхала, долго еще зависая из черного космоса над убитой, бушующей пожарами землей далеко внизу.

ЕЕ уже не было, ОНА уже испарилась, изошла фотонами и нейтронами, оставив в память о себе тающий атомный гриб в небе, а крохотный коленопреклонный человечек, ничтожный зритель, поверженный ЕЮ в прах, все еще трясся от восторга и ужаса, ощущая ничтожность свою и величие свое одновременно: ибо это он, человечек, создал ЕЕ, чтобы ОНА могла убить его и ему подобных. Не было в этом ни логики, ни смысла, но и не искал их в тот миг человечек, ослепленный и оглушенный только что пережитым… Потому что был он в эти мгновенья не разумным человеческим существом по имени Аугуст, но пещерным, доисторическим антропоидом, впервые увидевшим рукотворный огонь и угадывающим в нем пугающую бездну пути перед собой.

Пути — куда? В неосознанном поиске ответа на этот вопрос Аугуст, презрев опасность, пробирался на полигон опять и опять.

Поначалу полигон еще не был огорожен весь целиком, в три ряда «колючки», и Аугуст, бродя иногда, или разъезжая по окрестностям, нашел неприметный путь овражками к дальней сопке, с которой открывалась широкая — километров на тридцать диаметром чаша, которая и была теперь превращена в полигон. Там, на вершине сопки лежал большой камень, валун, растущий из земли миллионы лет: надежный валун, крепкий. За ним и устроил себе Аугуст наблюдательный пункт, засаду на атомные бомбы. Сюда и пробирался он из раза в раз, чтобы предаться своей невесть откуда взявшейся, порочной страсти созерцания картины конца света.

Обычно Аугуст приходил к валуну на рассвете, или ночью еще, каждый раз рискуя жизнью: быть пойманным означало верный конец биографии: лучше сразу сказать на какую разведку работаешь; но и любой увиденный взрыв мог оказаться последним: Аугуст на всю жизнь запомнил белые глаза мертвого орла, упавшего к нему в машину. И все равно он ничего не мог с собой поделать: это был магнит, это было помутнение разума, это был зов дьявола, которому он не мог противостоять. Домашние подозревали о его помешательстве, и иногда Ульяне удавалось даже удержать его от вылазок к сопке, и тогда он стоял во дворе и смотрел на север в ожидании белой молнии размером с небо и ослепительного сияния, на фоне которого солнце — если дело происходило днем — превращалось на миг в черный, тусклый диск.

Застать подрыв, впрочем, было делом большой удачи. Сколько раз бывало — ждал Аугуст напрасно за своим камнем весь день, приходил на следующий — тоже безрезультатно, а на третий прийти уже не мог, потому что стоял потупившись перед председателем и выслушивал от него выговор за нарушение трудовой дисциплины, недопустимое даже для зятьев-стахановцев, и в этот момент на полметра подпрыгивала земля под ногами, и Иван Иванович начинал бешено материться в падении, и Август — синхронно с ним, но уже по другой, по своей собственной причине: эх, пропустил, мать ее ядерную переэтак!

Много взрывов пропустил, «прохлопал» Аугуст, но зато множество их довелось ему увидеть и пережить. Они были во многом похожи, но все равно — все разные: в зависимости от того — наземный производился подрыв, или атмосферный, и на какой высоте, и какой мощности, и на каком расстоянии. Одинаково было одно: сначала вспышка сумасшедшей яркости, которой не бывает в живой природе; вспышка, слепящая даже сквозь зажмуренные веки; вспышка, выжигающая зрение даже своим отражением от земли — даже если стоять к ней спиной; белизна этой вспышки была такая, что растворяла в себе все без остатка: мир на несколько секунд состоял только из абсолютного света. Потом наступала тьма: не оттого, что светом этим выжигало синее небо — солнце все так же висело там — а потому что зрачки после светового шока лишь очень медленно расширялись снова. Следом — при наземном взрыве — судорога проходила по земле, под ногами, как будто шар земной качнулся на оси… а затем следовал удар поверху — звуковой удар, вгоняющий ушные перепонки в остатки мозгов, после чего налетал рев Вселенной, рев гибнущего мира — рев, вобравший в себя все октавы всех органных регистров, рев, проникающий внутрь тела сквозь череп и кожу, сквозь мышцы и кости, и ревущий там, внутри, самостоятельным ревом, рвущим ткани и сознание. И лишь когда этот монолитный рев начинал ослабевать, и воздух разжимался до возможности дышать — тогда можно было обернуться, наконец, чтобы увидеть ЭТО: