Филумана - Валентин Шатилов

А когда мы проходили через зал с гривнами, у меня мелькнула мысль заменить мою похоронную веревочку на одну из них. Я остановилась и даже примерилась к узкой, темно-коричневой – под цвет глаз Олежки. Но лотом махнула рукой и не стала морочить себе голову еще и завязыванием узлов на гривне.

Только когда мы, держась за руки, как образцовые мать и дитя, пошли к заветной двери и я вновь взялась за ее массивную ручку, мой малыш сообразил, что должно произойти в следующую секунду.

– Не! – закричал он, изо всех сил вцепляясь в мое запястье. – Не!

– Почему «не»? – удивилась я. – Тебя я здесь не оставлю, выйдем вместе…

– Бокша! Бобо! Не! – горячо начал сын объяснять очевидные для него истины.

– Ах, Бокша… – протянула я.-Значит, он тебе «бобо», если ты самостоятельно пойдешь в эту дверь?

Малыш замялся. Видно, в моей интерпретации не все было верно, но связь между «бобо» и дверью я все-таки смогла уловить, поэтому после некоторых раздумий Олежек серьезно кивнул головой.

Значит, уходя, Бокша запретил ему покидать помещение. Теперь понятно, почему мой послушный ребенок даже не сделал попытки выйти к людям.

– Но я, – мой палец для верности указал на собственную грудь, – я главнее Бокши. Я и Бокше могу приказывать. Поэтому я отменяю его распоряжение. И разрешаю выйти.

Малыш, кажется, был просто ошарашен такой постановкой вопроса. Видимо, до сих пор он не представлял, что бывают люди главнее Бокши.

Он даже отступил на шажок, внимательно меня рассматривая (правда, к моей тихой радости, ладонь из своей ручки не выпуская).

– Я – самая главная! – решительно подтвердила я, внутренне обмирая – а ну как не поверит?

Малыш вздохнул: мол, что с вами делать? Разбирайтесь сами!

И бойко, опередив меня, потянулся открывать дверь.

Вот буду нехорошая уличная женщина, если именно это и не было его самой заветной мечтой все годы заточения – выйти наконец за запретную дверь!

А та оказалась довольно тугой. Нам пришлось вдвоем навалиться, чтобы сделать достаточную щелочку.

Зато первое, что мы увидели в узкой полоске света, идущего из нашего тамбура, – лицо Бокши.

Парень лежал перед дверью с той стороны верной собачонкой, выгнанной злыми хозяевами за порог. Он был истощен, глаза ввалились почти как у той мумии, лицо покрывала курчавая борода. Лежал он, наверно, потому, что был без сил. И, несмотря на это, что есть мочи пытался помочь нам открыть дверь, хватаясь за нее дрожащими непослушными пальцами.

– Олег Михайлович!… Княгиня!… – прошептал он.

И это, кажется, лишило его последних сил. Пальцы, сжимавшие дверь, ослабли, глаза Бокши закатились, и лоб со стуком ткнулся в порожек. Парень лишился чувств.

Ну и как прикажете это понимать? Сначала бросает ребенка, потом лежит под дверью – и все время один. Ох не нравятся мне эти странности.

– Олежек, надо заташить Бокшу обратно, – извиняющимся тоном сказала я. – Напоить-накормить. Пусть он сначала придет в себя и расскажет, что вокруг творится, а потом уж мы решим, как быть с выходом наружу.

Едва Бокша оказался в тамбуре и дверь бесшумно затворилась, мой сын помчался в глубь складских залов. Путаясь с непривычки в подоле хитона. У самой меня сил бежать за продуктами уже не было, и я только крикнула: – Попить не забудь принести!

Но Олежек явился всего лишь с двумя плитками – бело-серой и пунцовой.

– А пить? – укоризненно напомнила я. Малыш озадаченно уставился на меня, и я попыталась разъяснить; – Людям для жизни сначала нужен воздух, потом вода и только в третью очередь – еда. Дышать Бокша, слава богу, дышит и сам, а вот водички бы ему не помешало дать!

Мальчик продолжал смотреть, не понимая меня.

– Пить! – громко, как глухому, сказала я, начиная раздражаться от невозможности толком объясниться с собственным сыном. – Вода где-нибудь у вас имеется? Ручей, источник какой-нибудь? Может быть, питьевой фонтанчик? А? С газировкой? Что-то ведь ты пил все это время!

Бокша едва слышно застонал и открыл глаза.

Взгляд его был мутен и нехорош. Взгляд блуждал, не задерживаясь ни на чем, пока не остановился на съедобных плитках в руках у моего сына.

– Дайте… – прошелестел умоляющий голос, слабая рука чуть приподнялась, и Олежек, быстро потерев пунцовую плитку ладошкой, вложил ее в подрагивающие пальцы Бокши.

Процесс насыщения изголодавшегося человека – не особо эстетичное зрелище. Лежа на боку, Бокша чавкал, давился, кусал, снова жадно чавкал и кусал… Потом в изнеможении выронил остатки плитки, блаженно улыбнулся мне, пробормотал: – Княгиня…

И отключился. На этот раз – просто заснул.

– А пить?.. – уныло поинтересовалась л и безнадежно махнула рукой. Если честно, то меня и саму тянуло в сон. Вроде бы должна была отоспаться в свой песчаной берлоге на всю оставшуюся жизнь —так нет…

– А где твоя кроватка? – поинтересовалась я у сына, усиленно раздирая слипающиеся веки. – Куда ты ложишься спать?

– Ать, – отозвался мальчик. Протянул руку к моей ладони. – Ди.

– Пойдем, – согласилась я.

И на усталых, ватных ногах приплелась за ним в совершенно нежилого вида катакомбу. Узкую, мрачную, несмотря наЪран-жевые блики редких перистых облачков под низким потолком – а может, и благодаря им. Длинную —такую, что ее дальняя стена терялась где-то за пределами видимости. Неровные бурые стены покрывала шерсть разросшегося мха. А довершали убожество пейзажа гнутые ржавые штыри чуть не моего роста, натыканные в беспорядке здесь и там.

– Ать, – приветливо сообщил сынишка, указывая ладошкой на парочку особо мерзких штырей.

Я недоуменно приблизилась к ним, пытаясь сообразить, как все это понимать: не предполагает ли Олежка, что я после своей песчаной люльки смогу заснуть, только взгромоздившись на штырь?

Последнее, что я запомнила, – это чувство тихой радости от прикосновения тела к чему-то мягкому и пушистому. Такому, на чем приятно и растянуться, и расслабиться, и подремать всласть, забыв обо всем на свете…

Сон был развесело-сияющий: радужно брызгающийся водопад, радостное купание в его струях, солнце – очень много солнца. И полная, какая-то невероятная свобода, когда можно все. И что бы ты ни сделал – все будет просто классно!

Даже оранжевые облачка, которые я увидела, открыв глаза, тоже еще как бы соответствовали сну. Но остальное!… Что за жалкая фантазия была у создателей всех этих погребов. Я бы даже сказала – извращенно-жалкая. Сплошные закоулки, бугристые пещеры, катакомбная угрюмость… Единственная ровная стена – на пищевом складе! Единственное подлинно красивое блюдо – оказывается, чуть ли не отхожее место.. Странное понимание бытовой эстетики. А ведь могли бы, судя по всему, построить настоящий дворец – технический уровень вполне позволял..

Ладно, не будем о грустном.

Я вышла – яко Афродита из пены – из полупрозрачной массы, пузырящейся между двумя ржавыми шестами. И масса с тихим умильным вздохом исчезла за моей спиной.

Зато впереди возник коленопреклоненный, покаянный Бок-ша Все еще истощенно-худой, но уже чисто вымытый. В стираной, хоть и рваной, рубахе С ясным взором кротких глаз.

– Ты чего тут делаешь? – недовольно поинтересовалась я.

– Вас дожидаюсь, – покорно склонив голову, ответствовал ант, – Пока вы, княгиня, и княжич Олег Михайлович изволите покинуть опочивальни свои.

– Это опочивальня? – Я невольно оглянулась на гнутые ржавые железяки позади.

– Это та, которую вы изволили выбрать А Олег Михайлович всегда почивают вон в той, – Бокша указал в дальний конец мрачного коридора, где неявным облаком продолжала пузыриться капля полупрозрачного киселя.

– Княгиня, вы уж накажите меня как следует, – попросил Бокша со слезой в голосе – Что я по скудоумию своему кинул княжича на столь продолжительное время. Ведь, почитай, цельный месяц меня с ним не было. Виноват я, ох виноват!… Так бы и помер с сим грехом тяжким. Спасибо вам, матушка-княгинюшка, что не дали помереть, что пришли, выручили меня, бестолкового…

Бокша, и правда, был виноват, но выговаривать ему за это, а тем более наказывать (как? по щекам княжеской дланью отхлестать, что ли?) что-то не хотелось.

– Сначала дай мне умыться после сна, – приказала я. – А после уж разберемся. В чем ты виноват и что тут у вас делается. Показывай, где здесь умывальня и прочие удобства.

– А и нету умывальни, – озадаченно присев на коленях, сообщил ант.

– Ну где-то ж вы моетесь?

– В опочивальне.

– Там? – Я ткнула пальцем за спину. Бокша закивал.

– Но как же я там могу умыться? – с сомнением уставилась я на анта.

– Так уже ж. – Бокша замялся недоуменно.

– Что уже?

– Помылись уже. Вы ж, княгиня-матушка, и так чистая…

– Чистая? – Я взглянула на свои руки, потрогала щеку. Ощущение чистоты и вправду присутствовало.